Андрей Ильич не поленился поднять, положить фото на стол и нравоучительно произнёс:

— За всё это большие деньги плачены.

— Мне жаль, что я своим приездом так навредил тебе, — сказал Митя. — И Соне. Мне нужно с ней поговорить по телефону.

— На острове введён режим молчания, — объявил Ершов. — И все телефонные переговоры исключены. Кстати, прошу ваши сотовые сдать.

Я расстался со своим телефоном без колебаний, а Митя сдался только после того, как отец приказал ему подчиниться требованию полковника.

— Доберёшься до Лондона и чирикай оттуда сколько душе будет угодно. А сейчас помолчи. Скажи только одно: ты осознал, что тебе нужно уезжать за бугор?

— Если честно, то нет. Как я могу уехать без Сони, она сейчас находится в большой опасности, почти без денег, ведь то, что я вручил ей у вертолёта, очень мало для того, чтобы жить и ни в чём не нуждаться.

Я почувствовал, что и мне пора немного повякать, чтобы хоть как-то оправдать свою зарплату в «Народной Инициативе».

— Насчёт её денежного обеспечения ты можешь быть спокоен. У меня с нею подписан контракт на участие в празднике. Он не состоялся по независящим от Сони обстоятельствам, но все деньги будут ей выплачены в ближайшие день-два. На них она сможет благоденствовать несколько месяцев, пока не рассосётся твоя проблема.

— Как нелепо всё вышло! — тяжко вздохнул Митя. — Я и не подозревал, что являюсь разжигателем всех видов розни: национальной, социальной и так далее, которые только перечислены в Уголовном кодексе.

— Под статью о шпионаже, как при Сталине, вас нельзя подогнать, — пустился в объяснения Ершов. — В тридцать седьмом вам за половину вашей статейки о вранье дали бы расстрел. А сейчас у вас есть стопроцентный шанс провести ближайшие пять лет не в тюрьме, а в Лондоне или на Канарах. Демократия. И за что её ругают богатые люди, ума не приложу? Вы, Дмитрий Андреевич, пока не ограничены судом в праве на передвижение. В этом пакете находятся ваш британский паспорт, билеты на самолёт, деньги. Прощайтесь с отцом — и в путь. Счастливой вам дороги!

Митя взял пакет, заглянул в него и, положив на стол, сказал дрогнувшим голосом:

— Это я сам во всём виноват. Приехал насовсем, а за несколько дней наворотил такое, что приходится бежать от правосудия. Прости, папа. Я буду без тебя скучать.

— На этот счёт не беспокойся! — вскричал обрадованный согласием сына на отъезд Андрей Ильич. — В меня вцепились такие крокодилы, что не оставят в покое. Поэтому я скоро вслед за тобой сам явлюсь на туманный Альбион. Вот приведу в порядок дела и приеду к тебе погостить с Алевтиной на полгода или на год. Здоровье поправить, да и на хвалёную Европу погляжу, а то все от неё без ума, а за что?

— Вертолёт на подлёте, — озабоченно произнёс Ершов. — Времени, чтобы долететь до «Курумычей», осталось почти впритык.

— Игорь, — повернулся ко мне Козырев. — Вручаю тебе Митю. Проводи его до самолёта и проследи, чтобы всё было нормально.

Он взял телефонную трубку и требовательно произнёс:

— Аля! Мы тебя ждём. Тебе надо проститься с Митей. Да-да, он уезжает. Вопросы потом!

Андрей Ильич поднялся со стула и подошёл к окну. Над Волгой было безоблачно, ветер утих, но волны ещё колготились, били и накатывались друг на друга. Им, чтобы успокоиться, сравняться друг с другом, растечься водным зеркалом от Чебоксар и до Жигулей, понадобится не менее суток, но ветер в этих краях — незваный и частый гость. Налетит нежданно-негаданно и начнёт тормошить Волгу, раскачивать, понуждать бросаться что есть мочи на берега, обрушивать глиняные склоны и, процедив их, выкатывать на песчаные откосы «чёртовы пальцы» и панцыри моллюсков, которые обитали здесь за сотни миллионов лет до освоения господином Козыревым Бесстыжего острова.