— Я, наверно, выглядел по-дурацки перед этими людьми? — сказал он, глянув в мою сторону.

— В общем-то да, — решил я не щадить своего подопечного. — Именно так они и восприняли ваше выступление. По-другому и не могло быть, потому что эта публика профессионально промышляет враньём, но совершенно искренне все считают себя честными людьми. Ваше выступление было воспринято как призыв к покаянию, и они сделали ужасный для вас вывод.

— Какой же приговор мне вынесли? — насторожился Митя.

— Что вы отъявленный лжец и пытаетесь отбить у них кусок хлеба с маслом, который они получают за обслуживание власти кто пером, кто болтовней, кто сплетнями. Вы зарекомендовали себя врагом лжи, но эта публика поняла так, что вы под видом правды намерены обоврать их всех вместе и каждого в отдельности и стать вралём номер один в городе.

— Неужели, Игорь Алексеевич, — дрожливым голосом произнёс Митя. — Неужели и вы меня так поняли?

— Признаться, Митя, не знаю, что о вас думать. Ведь вы явились перед этой публикой как христианский проповедник перед попечительским советом публичного дома, позабыв, что ваш папаша является одним из ведущих директоров-распорядителей нашего регионального бардака за номером таким-то в обще федеральном списке. Пока вас не разоблачили, кто вы такой, но это дело одного-двух дней.

— Я хотел объявить свою фамилию, но вы не дали, — нахмурился Митя. — Но что из того, что я Козырев?

Кажется, он действительно был прост и наивен, как выпускник Кэмбриджа, рухнувший в нашу жизнь с благими намерениями её улучшить и даже облагородить. Я был уже почти готов в это поверить, но что-то мне мешало занести своего подопечного в святцы. Он был открыт, может быть, честен, но я-то таким не был, я был прожжённым подручным ещё более прожжённого дельца, привык видеть людей со всех сторон сразу и не могу сказать, что мне за последний год встретился хоть кто-нибудь, кого можно было причислить к честным людям, конечно, кроме себя самого. Правда, моя честность заключалась только в одном: я знал, что я — негодяй, а другие почему-то мыслили о себе любимых в степенях превосходных и восторженных.

— Вы что не понимаете, что вы наделали? — удивлённо воззрился я на своего спутника. — На днях все, кто хоть что-то значит в этом городе, узнают, что сынок Андрея Ильича вступил на путь обличения власть предержащих во вранье, причём всех без исключений, от постового до губернатора, до самого губернатора!

— Но я его и не упоминал, я его не знаю…

— Беда в том, что наш губер самый беспардонный лжец, и это ведомо всей области. В свете выше изложенного теперь вам понятно, какое значение может получить ваша яростная филиппика против вранья?

Митя насупился, достал из кармана пачку сигарет, закурил и весело произнёс:

— Может, всё не так уж и сумрачно, как вам показалось, Игорь Алексеевич?.. Кто-то должен, в конце концов, сказать, что все мы изоврались до крайней степени, и с этим надо что-то делать. Хоть убейте, но я не вижу причины, почему я должен был промолчать.

— В России сейчас, чего ни коснись, всё политика. Наш город — не исключение. И ваше выступление против вранья обязательно будет истолковано не в вашу пользу тем же губером.

— Но я же о нём ничего не сказал.

— Вы что, забыли, чей вы сын? Нашему губеру помогут понять, что ваше выступление — это объявление войны ему лично и всей его кодле, что денно и нощно пилит областной бюджет на виду у народа, а тот посапывает, кряхтит, помалкивает и ждёт избавителя.

— Какой я избавитель? — хохотнул Митя. — Скорее, нахлебник.

— Место народного заступника у нас уже занято.