— В понедельник, — сказал он, — начнём с придворных. Это герцог Тезей, Ипполита, четыре любовника и Филострат.

Мастеровых не вызывали, хотя они появлялись в конце пьесы на герцогском суде. Я запахнулся в здоровенный плащ, но тот всё равно промок, прежде чем я успел добраться до Мургейта.

— Ты похож на утопшую крысу, — приветствовал меня брат, — а почему ты пришёл?

— Мы могли бы взяться за сцену с Пирамом и Фисбой, — предложил я, прекрасно зная, что мы этого не сделаем.

— Нет, — бесцеремонно заявил он, — и не путайся под ногами. Иди домой.

— Скоро пойду, — ответил я.

В огромном очаге горел огонь, и я сел рядом, тепло окутало мою промокшую одежду. Брат колебался, как будто собирался настоять на моем уходе, но бесконечно шмыгающий носом Исайя Хамбл хотел, чтобы мой брат расшифровал некоторые слова, которые он не сумел разглядеть, и я остался один.

Большой зал был полон. Придворные находились в дальнем конце, под эркерным окном, где Алан Раст прогонял с ними сцены, решая, где они должны войти и где будут стоять. Три плотника пилили и стучали под галереей менестрелей, делая сцену и новую ширму, а наша швея Джин разворачивала огромные рулоны ткани на большом столе.

— Помоги-ка мне, милый, — обратилась она ко мне.

Джин была взволнована. Костюмы представляли собой пёструю смесь — некоторые были красивыми, большинство потрепанными, и все часто использовались, но, похоже, леди Энн Хансдон отдала распоряжение: костюмы для «Сна в летнюю ночь» должны быть яркими и запоминающимися.

— Она хочет, чтобы это выглядело как маскарад, — пояснила Джин, — и дала мне одну смышлёную деваху в помощницы. Ты только глянь! — Она развернула рулон мерцающего серебристого шёлка. — Один бог знает, сколько это стоит. А это! — Она вытащила из кучи рулон тёмно-синего бархата. — А это! Боже мой! — Она провела рукой по рулону бледно-жёлтого атласа, а затем вытащила ещё один. — А бархат! Тридцать шиллингов за ярд на Чипсайде. А подкладочный шёлк! Бог знает, сколько стоит подкладочный шёлк. Кружево! Батист! Тафта! О-о-о, и ещё это. 

Она состроила гримасу.

— Что это?

— Бумазея, — ответила она, — зелёная, как гусиный помёт. Ненавижу этот цвет. Но как раз подойдёт тебе на камзол. Поможешь мне всё это донести?

— Я хочу шёлковый камзол.

— Фрэнсис Дудка не носит шёлк, глупый мальчишка. Вытяни руки.

Я покорно вытянул руки.

— Куда мы идём?

— В комнату её милости, — сказала она, водрузив рулоны на мои вытянутые руки, — и ты не скажешь ни слова про пьесу.

— Не скажу.

— Её милость надеется, что на свадьбу придет королева, поэтому всё должно быть в лучшем виде, — сказала она, опережая меня, чтобы открыть центральную дверь. Когда мы оказались в большом коридоре, она повернулась ко мне и понизила голос.

— Говорят, его милость наполовину брат королеве!

Я улыбнулся.

— Слухи, Джин, слухи.

— Нет, честное слово, клянусь Богом! Его мать — Мария Болейн, тётя королевы. А Мария Болейн была любовницей толстого Генриха, прежде чем он выдал её замуж. Бедная девушка. Можешь себе представить огромный бугор, болтающийся у тебя промеж ног? Идём вон туда, и ни слова. — Она поспешила дальше, затем остановилась и снова повернулась ко мне. — Но королева может и не прийти на свадьбу. Ей не нравится мать жениха.

— Откуда ты знаешь?

— Все это знают!

— Я — нет.

— Леди Беркли купила лютню, сплошь усыпанную драгоценными камнями. Королева очень хотела её иметь, а леди Беркли перекупила, так что теперь они друг с другом не разговаривают.