|
— Если мы срочно чего-нибудь не предпримем, пожалуй, скоро весь Брайтон будет знать, что мы убили Фреда. Вся Англия. Весь этот проклятый мир. — Ну а что мы можем сделать? Малыш подошел к окну подвала, под ногой у него захрустел уголь; крошечный асфальтовый дворик со старой помойкой, которую неделями не чистили, железная решетка, запах гнили. — Нельзя нам сейчас останавливаться, — сказал он. — Придется продолжать. — Над их головами проходили люди, но видно их было только снизу, до пояса. Чей-то поношенный башмак шаркнул по тротуару, задевая асфальт носком; вдруг показалось бородатое лицо нагнувшегося человека, который высматривал окурок. — Ей нетрудно будет заткнуть рот. Заткнули ведь мы рот Фреду и Спайсеру, а она-то еще совсем ребенок. — Не сходи с ума, — остановил его Дэллоу. — Нельзя же продолжать до бесконечности. — Может; и придется. Выхода нет. Может, так всегда — начнешь, а остановиться уже нельзя. — Тут это будет неправильно, спорю на пять фунтов, что она честная, — возразил Дэллоу. — Послушай, ты ведь сам мне сказал... она в тебя втрескалась. — А зачем тогда она соврала, что это ее мамаша? Малыш внимательно оглядел проходившую мимо женщину, судя по бедрам, молодую, — выше ничего нельзя было рассмотреть. Его передернуло от отвращения; он ведь поддался и даже гордился этим — тем самым, чем Спайсер и Сильвия забавлялись в «ланчии». Ох, наверное, так и следует, разок попробуй каждого напитка и остановись на этом, если можешь, или сделай вид, что остановился и больше не пробуешь. — Я и сам вижу, да это каждому ясно, — повторил Дэллоу, — она и впрямь в тебя втрескалась. Втрескалась... Высокие каблуки протопали мимо, голые ноги скрылись из вида. — Если она втрескалась, — возразил он, — тоща ведь еще проще: она сделает все, что я скажу. Вдоль улицы несся клочок газеты — ветер был с моря. — Я против того, чтобы еще кого-то убивать, Пинки, — сказал Дэллоу. Малыш повернулся спиной к окошку, рот его скривился в жалкое подобие улыбки. Он спросил: — Ну, а допустим, она сама покончит с собой? Безумная гордость затрепетала у него в груди, он почувствовал подъем, как будто радость жизни вернулась в смущенную душу — в пустое обиталище вселились семь дьяволов, более страшных, чем тот, что прежде... — Ради бога, Пинки. Ты вбил себе все это в голову, — сказал Дэллоу. — Скоро увидим, — ответил Малыш. Он стал подниматься по лестнице из подвала, оглядывая ступеньки в поисках надушенного матерчатого цветочка на проволоке. Но его нигде не было видно. — Пинки! — позвал сверху из-за новых перил голос Роз, она с беспокойством ждала его на площадке. — Пинки, мне нужно сказать тебе; — начала она, — я не хотела расстраивать тебя... но должен же быть на свете хоть один человек, кому мне не нужно врать... Это не мама приходила, Пинки. Он медленно подошел к ней, внимательно, испытующе оглядел ее. — Кто же это был? — Та женщина. Та, что всегда приходила к Сноу и все выспрашивала. — Что ей нужно? — Она хотела, чтобы я ушла отсюда. — Почему? — Она все знает, Пинки. — А зачем ты сказала, что это мама? — Я же объяснила: не хотела тебя расстраивать. Малыш стоял рядом с ней, впиваясь в нее взглядом; она подняла на него встревоженно-правдивые глаза, и он понял, что верит ей, как никому другому; его неукротимая гордыня смирилась, он испытывал странное чувство успокоения, как будто ему не нужно было ничего замышлять. |
