|
Виднелись надписи: «Сверните сюда», «Чайная Мазаватти», «Настоящая старина», а на сотни футов ниже светло-зеленое море плескалось у скалистого неприглядного берега Англии. Сам Писхейвен кончался там, где начинались холмы; незастроенные улицы переходили в поросшие травой проселочные дороги. Они пошли вниз между рядами дач к обрыву; вокруг никого не было; в одном из домиков были выбиты стекла, в другом спущены жалюзи: там кто-то умер. — У меня кружится голова, когда я смотрю вниз, — сказала Роз. В тот день магазин закрывался рано, бар был тоже заперт, в гостинице ничего нельзя было выпить; ряд дощечек с надписью «Сдается» уходил назад вдоль меловой колеи немощеной дороги. Через плечо Роз Малыш видел крутой обрыв, а под ним гальку. — У меня такое чувство, что я упаду, — сказала Роз, отворачиваясь от моря. Он позволил ей отойти; не нужно торопиться, может быть, и не придется испить эту горькую чашу. — Скажи мне теперь, — начал он, — кто звонил, кто и зачем? — Я тебе звонила, но тебя не было. Ответил он. — Он? — повторил Малыш. — Человек, который оставил карточку в тот день, когда ты пришел. Помнишь... ты еще искал что-то. Он очень хорошо помнил — рука под скатертью, глупое невинное лицо; а он-то думал, что она так легко все забудет. — Ты много чего помнишь, — сказал он, нахмурившись при этой мысли. — Я никогда не забуду тот день, — сказала она отрывисто и запнулась. — Но многое ты забываешь. Я ведь говорил тебе, что к телефону подходил не тот человек. Тот человек умер. — Ну, все равно, это не важно, — сказала она. — Важно то, что меня расспрашивали. — Про карточку? — Да. — Мужчина? — Женщина. Та, толстая, все время смеется. Ты, наверное, слышал, как она смеется. Как будто у нее никогда не было забот. Я ей не доверяю. Она не такая, как мы. — Не такая, как мы? — Он опять нахмурился при напоминании о том, что между ними есть что-то общее, и, глядя на подернутое рябью море, резко спросил: — А что ей надо? — Все ей надо! Допытывалась, какой был с виду человек, который оставил карточку. — Что ты ей сказала? — Я ровно ничего ей не сказала. Пинки. Малыш ковырял остроносым ботинком низкий сухой дерн, он поддал ногой пустую жестянку от говядины, и она задребезжала вдоль колеи. — Ведь я только о тебе думаю, — ответил он. — Мне-те что? Меня это не касается. Но я не хочу, чтобы ты вмешивалась в дела, которые могут оказаться опасными — Он бросил на нее быстрый косой взгляд. — Ты как будто и не боишься. Я ведь тебе серьезно говорю. — Я не боюсь, Пинки... Когда я с тобой, я не боюсь. С досады он вонзил ногти себе в ладонь. Она помнила все, что должна была забыть, и забыла все, что должна была помнить, — склянку с серной кислотой. Тогда он ее как следует напугал; а потом был с ней слишком ласков; она и впрямь поверила, что он от нее без ума. Это потому, что он позвал ее за город, и он опять вспомнил шутку Спайсера. Он взглянул на мышиного цвета волосы, на худенькое тело, на потертое платье и невольно вздрогнул: дурочка, мечтает о свадебной постели. «Суббота, — подумал он, — сегодня суббота». Он вспомнил комнату, где жил с родителями, их жуткие еженедельные забавы, которые он наблюдал со своей узкой кровати. Вот чего они ждут от тебя, каждая баба, которую ты встречаешь, думает только о постели; его целомудрие восстало в нем, готовое дать отпор. |
