Сейчас в садах около Омска появились зимостойкие яблони, а тогда к нам завозили алма-атинский апорт, большущие, с детскую голову, вкуснейшие яблоки. Сейчас их нет в продаже, недавно прочитал в газете, что вывелся он в Казахстане по причине разгильдяйства. А ведь, судя по рассказам старожилов, до колхозов были у нас яблоневые сады в Малороссах и Москалях. Это были очень зажиточные деревни. Знаменитое сибирское масло, от продажи которого в Европу выручались громадные деньги, делали в этих деревнях, где были перед революцией развитое молочное хозяйство, маслодельни, множество кооперативов. Но всё это рухнуло ещё в начале 30-х годов, но не совсем. Кое-что оставалось, поэтому и построили молочно-консервный завод. Только омичи свою сгущёнку в магазинах не видели. Всё уходило на Север и в столичные города.

Весной 1954 года со мной произошёл дикий случай. Мы с Генкой Полевым попали на сабантуй — колхозный праздник после проведения посевной. Это было в начале июня. Уже с утра в ближайшие колки через Копай потянулись празднично одетые люди, пешком, на грузовиках и телегах. Мы с Генкой побежали за ними следом и как раз поспели к началу гульбища. Поначалу было всё чинно, пристойно — награждали победителей колхозной пашни, выступала самодеятельность, а потом началось застолье. Народ гулял широко и шумно. В многочисленных палатках и ларьках торговали пивом, водкой, конфетами и разной закуской. То там, то тут уже пробовали голоса подвыпившие мужики и бабы. Где-то к обеду все изрядно выпили. Мы с Генкой слонялись по лесу между палаток. И тут на нас обратил внимание продавец, подвыпивший мужик. «Бери, ребята, угощайся!..» И в пьяном кураже начал бросать в толпу связки баранок, конфеты, пряники. Затем стал расшвыривать бутылки водки. Одна из бутылок подкатилась к нам под ноги. Мы её подхватили и рванули в сторону. Последнее, что я помню — Генка расковыривает куском ветки сургучную пробку. Очнулся я через сутки, когда пришёл участковый. Купеческая щедрость загульного продавца обернулась тем, что перепилась вся копайская пацанва. Кто-то из устроителей сабантуя смекнул, что дело пахнет керосином, и ребятишек стали собирать по лесу, грузить в кузов огромного «ЗИСа». Затем он медленно ехал по Копаю, останавливаясь у каждой землянки, и матери в куче набросанных кое-как тел отыскивали своих чад. Беспамятного, меня мама окунала в бочку с водой. Против продавца милиция возбудила дело, но чем оно для него кончилось, я не знаю. Но гульнул он с размахом, по-сибирски.

Человеческая память своим устройством напоминает чердак, где хранятся всеми забытые и давно отслужившие свой срок вещи. Так и память, в ней скапливается всякий хлам, подчас в сознании всплывает, ну, совершенная ерунда, пустяк, а ведь чем-то зацепилась в мозгу, укоренилась. Зачем мне помнить, например, это: наша соседка Гоношилова стоит посреди пыльной улицы и мочится, не снимая, не задирая юбки, моча падает в пыль, взбивает её и забрызгивает грязью её босые с грубыми, как берёзовые щепки, ногтями ноги. И что тут помнить, а ведь помню.

Возле консервзавода стояли добротные коттеджи для руководства и специалистов завода. В одном из них жили родители Валерки Блюма, моего школьного друга, а рядом — бездетная чета Киселёвых. И муж, и жена работали на заводе дегустаторами, пробовали на вкус каждую варку сгущёнки и были необъятно толсты, объёмны и неповоротливы. Можно сказать, что их полнота была профессиональным заболеванием.