На краю Копая находился небольшой кирпичный завод, работавший только в летнее время. Работали в нём приезжие парни и девчата, жившие в общежитии. Возле него по вечерам начинала играть гармошка, и начинались танцы. Тогда это самодеятельное развлекательное мероприятие называлось «вечёрками». Конечно, вся ребятня Копая была там. Танцевали на поляне забытые нынче «тустеп» «польку», «падеспань». По тогдашней моде парни были в костюмах и хромовых «в гармошку» сапогах, на голове — кепка-восьмиклинка или тюбетейка-аракчинка. Девушки наряжались в креп-жоржетовые и крепдешиновые платья-шестиклинки, шёлковый платок на плечах. Заливисто наяривала гармошка, над танцующими, освещёнными качающимся светом электролампы, водоворотами вились комары, а с недалёкой болотины к веселью подключался оглушительный хор лягушек. Копайская ребятня озоровала: нарвут крапивы и норовят обжечь девчатам ноги. Кое-кому кавалеры надирали за это уши, но мы не унимались.

От околицы Копая до консервзавода метров сто открытого пространства. Сейчас оно застроено, а тогда здесь были заросли боярышника, к старице простирался пустырь, а на берегу стояла водонасосная станция железнодорожного ведомства. Станцию охраняли солдаты, и пустырь использовался ими как стрельбище. Между тем люди ходили по импровизированному стрельбищу, и только во время огневой подготовки солдат выставлялось оцепление. Однажды осенью, когда поспела любимая мной восковая боярка, я отправился в околок, залез на дерево и стал собирать ягоды. И вдруг началась стрельба. Я вышел из чащи и был обнаружен оцеплением. — Ложись! Ложись!.. — заорали служивые, но я испугался и убежал от них в заросли.

Эти заросли боярышника казались мне лесом, полным всяких опасностей, когда я поздним вечером возвращался из школы после третьей смены. Однажды зимой я шёл по затвердевшим от мороза сугробам домой, всю округу наполнял тревожный и колеблющийся свет полной луны, звуки музыки и речи. Мощный радиоколокол на заводоуправлении транслировал шекспировскую «Леди Макбет». В этом театре я был единственным зрителем и слушателем. Вошёл в околок, кусты боярышника отбрасывали на снег фантастические тени, похожие на чудищ, а от заводоуправления разносились завывания и хохот шекспировских ведьм. От ужаса, охватившего меня, я присел на корточки и зажмурился. Вывел меня из оцепенения голос Мамки Старой, которая вышла меня встречать.

Ещё в 1953 году отходить далеко от дома было опасно: в войну расплодилась уйма волков, бывали случаи, когда они нападали на одиноких путников. Помню, рассказывали о женщине, которая ночью шла домой, и волки её сожрали, осталась только часть ног в валенках. Кроме волков, даже опаснее их, было много одичавших собак. Охотники говорили, что на людей чаще нападают одичавшие собаки, у них нет страха перед человеком. Во всяком случае, я неоднократно видел возле своей землянки и на занесённой снегом крыше крупные следы, но волчьи или собачьи сказать не могу.

На задах у нас была большая лужа, даже скорее нечто вроде пруда. Неподалеку стоял, как мне тогда казалось, большой насыпной дом. Жил в нём старик, сухопарый и всегда молчаливый. И вот однажды Мамка Старая привезла откуда-то дрова, толстенные лесины, сгрузила возле землянки и пошла обедать. Возле навала брёвен появился дед, ходил, постукивал по ним палочкой-батожком, покуривал самосад. Когда Мамка Старая вышла из землянки, он попросил её обменять толстенное сосновое бревно на колотые дрова.