Часто первые зимние морозы ударяли в ту пору, когда было мало снега, и тогда все мы бежали на старицу, которая в одну ночь покрывалась сияющим ровным льдом. Тогда я надевал самую большую телогрейку, становился на коньки, и ветер нёс меня по льду, а душа сладко млела от переполнявшего душу восторга. Издали мы, в распахнутых телогрейках, походили, наверное, на движущиеся чучела, но нам было необычайно хорошо в это время, которое остаётся только с тёплой завистью вспоминать. Другой моей страстью было смотреть, лёжа на льду, в речную глубину, видеть водоросли и стаи рыб, движущихся в зеленоватом свете.

Прекрасная неповторимая пора! Старица была для меня гораздо больше, чем просто река. Часами я сидел на её высоком берегу в зарослях полыни, смотрел на необъятные дали, и никогда мне не было скучно. В этих далях в ровном и неспешном движении облаков мне чудилось нечто зовущее, загадочное и тревожное. Точно так же я любил смотреть на звёзды и до сих пор смотрю на них, но уже реже, клонит голову книзу тяга земная, житейская.

Старица научила меня относиться к воде осторожно, не баловать с ней, сознавать опасность. Как-то осенью на моих глазах погиб соседский пацан Сало, это по-уличному, а так Соломон, из немцев. Он мчался по ветру, растопырив стёганку как парус, на коньках. Вдруг лёд под ним обломился, и он рухнул в воду, не успев даже вскрикнуть. Другой случай произошёл весной. Мы играли на протаявшем взгорке в «бить-бежать», потом кто-то предложил покататься на лодке в огромной полынье, что была возле водонасосной станции железной дороги. Лодка была алюминиевой, утлой. Мы в неё попрыгали, оттолкнулись от берега, и лодка перевернулась. Помню, кто-то истошно завопил: «Мама!..». А, может быть, я закричал сам, не помню, но нам повезло, что края полыньи были крепкими, и все сумели выкарабкаться на лед. В машинном отделении водонасосной мотористы нас раздели и разложили одежду для сушки на горячие трубы, а самих укутали в свою верхнюю одежду. И никто из нас не простудился.

Плавать я научился лет семи. Пришло время, и я стал переплывать старицу в самом широком месте туда и обратно, но всегда вздрагивал, когда попадал в водоросли — было и страшновато и противно от прикосновения листьев к телу.

Школа стала что-то для меня значить после четвёртого класса, До этого я мало, что помню о ней. Конечно, помню первую учительницу, тех, с кем учился, но не было чего-нибудь такого, что бы запечатлелось в памяти. Судя по классным фотографиям, я был дисциплинированным и старательным учеником, хорошо учился, иначе бы не сидел на этих фотографиях рядом с учительницей, а это была по тем временам честь. Да и был я, видимо, одет лучше некоторых, на фотографиях я присутствую в белом подворотничке, чистой одежде, сытенький, толстоморденький с пухлыми полуоткрытыми губками и наивно распахнутыми глазами. Этакий грибок — боровичок!

Школа находилась от нашей землянки довольно далеко, за заводом. Это было одноэтажное длинное здание, сделанное из саманного кирпича, с печным отоплением, удобствами во дворе, примитивными спортивными сооружениями и приусадебным участком. Был 1956 год, год решительного наступления «царицы полей» кукурузы на Россию. Кукурузу вводили, как это у нас принято, принудительно. Всё это сопровождалось трескотнёй по радио и в газетах, Наша ботаничка, «тонкая как спичка, на высоких каблуках и с ботаникой в руках», то есть учительница ботаники, назначила меня главным кукурузоводом, выделила обширную грядку на пришкольном участке и семена. Не помню, что я сеял и как, но кукуруза вымахала в сажень высотой, да ещё с початками восковой зрелости. Удивительного в этом ничего не было: 1956 год был урожайным, на целине собрали столько хлеба, что не могли его подработать — толком очистить и подсушить. Так и столкнули в Иртыш тысячи тонн «загоревшегося» хлеба бульдозерами. Потом на целине начались «чёрные бури» и большого хлеба на этих пастбищных землях больше не собирали.