Думаю о тебе, Кольм, – о моем единственном ребенке. И о тебе тоже, Бигги, – эти больничные халаты тебе совсем не идут.

Как ты встаешь в шесть: твое сильное гибкое тело наклоняется к будильнику, потом снова падает рядом со мной.

– Новый день, Биг, – бормочу я.

– О, Богус, – говоришь ты. – Помнишь, как мы когда‑то просыпались в Капруне?

– И снег залеплял все окна, – машинально бормочу я. – Снег набивался за оконную раму, наметало даже на подоконник…

– И так пахло завтраком! – восклицаешь ты. – А лыжи и ботинки ждали внизу в холле…

– Говори потише, Биг, – прошу я. – Ты разбудишь Кольма… который потом сразу же начнет носиться из нашей спальни в холл.

– Не кричи на него, когда я уйду, – говоришь ты и встаешь из постели, толкая меня обратно. Ты подпрыгиваешь на холодном полу, и твои большие, торчащие вверх сиськи высовываются на свет; они указывают через холл в кухню (что символизирует это направление, для меня загадка).

Затем твой большой лифчик, Биг, обхватывает тебя, словно лошадиная упряжь. Этот проклятый больничный запах холодным туманом окутывает тебя.

И моя Бигги уходит, анестезированная, стерилизованная, облаченная в нечто бесформенное, напоминающее флакон с декстрозой, который ты увидишь сегодня позже, перевернутым кверху дном, заливающим глюкозную силу в престарелых пациентов.

Ты вырываешься на минутку поболтать с другими сестрами и санитарками в кафетерии. Они рассказывают друг другу, когда их мужья вернулись домой вчера вечером, и я знаю, что ты говоришь им: «Мой Богус сейчас в кровати с нашим Кольмом. А ночью он спал со мной».

Но ночью, Биг, ты сказала:

– Твой отец – старый мудак.

Я никогда раньше не слышал, чтобы ты выражалась подобным образом. Разумеется, я с тобой согласился, и ты спросила:

– Чего он хочет от тебя?

– Чтобы я разбил себе морду в кровь, – говорю я.

– Именно это ты и делаешь, – отвечаешь ты, Биг. – Чего еще ему надо?

– Должно быть, он ждет, – говорю я, – что я скажу ему, что он был во всем прав. Он хочет, чтобы я приполз к нему на коленях и принялся целовать его антисептические докторские башмаки. А потом я должен сказать ему: «Отец, я хочу быть профессиональным человеком».

– Но это не смешно, Богус, – говоришь ты.

А я‑то считал, что всегда могу рассчитывать на твое чувство юмора, Биг.

– Это последний год, Биг, – говорю я тебе. – Мы снова вернемся в Европу, и ты сможешь снова кататься на лыжах.

Но ты лишь вздыхаешь:

– Да пошел ты к… – Никогда раньше я не слышал, чтобы ты так выражалась.

Затем ты растягиваешься рядом со мной в постели, листая журнал о лыжном спорте, хотя я не раз говорил тебе, что читать в таком положении вредно.

Когда ты читаешь, Биг, ты упираешься подбородком в свою высокую грудь; твои густые, подстриженные до плеч волосы медового цвета падают вперед, закрывая щеки, и мне виден лишь торчащий кончик твоего острого носа.

А ты всегда читаешь лыжный журнал, да, Бигги? Возможно, ты делаешь это не нарочно, а просто хочешь напомнить мне, чего я тебя лишил, а? Когда ты натыкаешься на манящий альпийский пейзаж, ты говоришь:

– О, посмотри, Богус. Кажется, мы тут были? Кажется, это где‑то возле Зелла, или – нет! Мариа Зелл, да? Ты только посмотри, как они высыпают из поезда. Господи, ты только взгляни на эти горы, Богус…

– Но мы сейчас в Айове, Биг, – напоминаю я тебе. – Завтра мы отправимся на кукурузное поле покататься.