|
-- Вам пора кушать, мадемуазель. -- Кушать? А зачем нужно то и дело есть, .Рудольф? -- Чтобы не умереть. -- И опять ты лжешь, -- говорит она устало, как будто безнадежно непонятливому ребенку. -- Сейчас нет. Сейчас я действительно сказал правду. -- Вот как? А камни тоже едят? -- Разве камни -- живые? -- Ну конечно. Они самые живые. Настолько, что они вечны. Ты разве не знаешь, что такое кристалл? -- Только то, что нам рассказывали на уроках физики. Но, должно быть, все это вранье. -- Чистый экстаз... -- шепчет Изабелла. -- , Совсем другое, чем те вон... -- И она делает движение, словно желая повернуться к клумбам. Сестра берет ее под руку. -- А где же ваша шляпа, мадемуазель? -- спрашивает она, сделав несколько шагов и озираясь. -- Подождите, я сейчас ее достану. И она идет к клумбе, чтобы извлечь оттуда шляпу. А Изабелла торопливо возвращается ко мне, в ней появилось что-то очень мягкое. -- Не покидай меня, Рудольф! -- шепчет она. -- Я тебя не покину. -- И не уходи! Мне пора. Они прислали за мной! Но ты не уходи! -- Я не уйду, Изабелла. Сестра выудила шляпу и теперь спешит к нам на своих широких подметках, словно неотвратимая судьба. Изабелла стоит неподвижно и смотрит на меня. Кажется, будто мы прощаемся навеки. Но у меня каждый раз такое чувство, будто мы прощаемся навеки. Кто знает, в каком состоянии она ко мне вернется и узнает ли меня. -- Наденьте шляпу, мадемуазель, -- говорит сестра. Изабелла берет шляпу, и та вяло повисает на ее локте. Потом Изабелла повертывается и идет к флигелю. Она не оглядывается. Началось все это в один мартовский день, когда Женевьева вдруг подошла ко мне в парке и заговорила, словно мы давно друг друга знаем. Такие случаи нередки -- в лечебнице для душевнобольных не принято знакомить людей между собой; здесь находишься по ту сторону всяких формальностей, заговариваешь, когда хочешь, без долгих предисловий, говоришь сразу же о том, что у тебя на уме, и не беда, если собеседник не поймет, это дело второстепенное. Никто никого не старается убедить или что-нибудь доказать: люди встретились и беседуют, причем собеседники нередко говорят о совершенно разных вещах, но отлично понимают, о чем речь, именно потому, что один другого не слушает. Например, низенький кривоногий человечек, папа Григорий VII, ни с кем не спорит. Ему никого не нужно убеждать в том, что он римский папа. Папа -- и все, и у него немало хлопот с Генрихом Львом, Каносса недалеко, и он иногда об этом говорит. Его ничуть не смущает, что собеседник -- человек, воображающий, будто у него тело стеклянное, и поэтому просит каждого, чтобы его не толкнули, у него и так уж есть трещина, и все же они разговаривают: Григорий о короле, который должен каяться в одной сорочке, а стеклянный человек -- о том, что он не выносит солнца, ибо солнце в нем отражается. |
