|
-- У нас нет никаких развлечений! Простой попойкой Ризенфельда не ублажишь. У него слишком богатая фантазия и беспокойный характер. Он хочет видеть и слышать что-нибудь интересное, а если можно, то и пощупать. Однако с выбором дам дело обстоит прямо-таки безнадежно. А две-три хорошенькие женщины, которых мы знаем, едва ли захотят слушать целый вечер Ризенфельда в роли Дон-Жуана 1923 года. Готовность помочь и понимание можно, к сожалению, найти лишь у некрасивых и пожилых особ. Георг усмехается: -- Не знаю даже, хватит ли нашей наличности на сегодняшний вечер! Когда я вчера брал деньги, я ошибся относительно курса доллара -- почему-то решил, что остался утренний. А когда опубликовали двенадцатичасовой, уже было поздно. Банк запирается по субботам в полдень. -- Зато сегодня ничего не изменилось. -- В "Красной мельнице" уже изменилось, сын мой. Там по воскресеньям опережают курс доллара на два дня. Одному Богу ведомо, сколько будет стоить сегодня вечером бутылка вина! -- И Богу это неведомо, -- отвечаю я. -- Неведомо даже самому владельцу. Он устанавливает цены, только когда зажигают электричество. Почему Ризенфельд не любит искусство -- живопись, музыку, литературу? Это обошлось бы гораздо дешевле. Вход в музей до сих пор стоит двести пятьдесят марок. За эту цену мы в течение долгих часов могли бы показывать ему картины и гипсовые головы. Или музыка. Сегодня органный концерт национальной музыки в церкви Святой Катарины. Георг фыркает. -- Ну да, -- заявляю я. -- Конечно, нелепо представлять себе Ризенфельда, который слушает орган, но почему бы ему не любить хоть оперетку и легкую музыку? Мы могли бы повести его в театр -- все-таки дешевле, чем этот проклятый ночной клуб. -- Вот он идет, -- говорит Георг. -- Спроси его. Мы открываем дверь. В еще светлых вечерних сумерках Ризенфельд плывет вверх по лестнице. Волшебство весеннего заката не оказало на него никакого действия, это мы видим сразу. Мы приветствуем его с притворно товарищеским воодушевлением. Ризенфельд это замечает, косится на нас и плюхается в кресло. -- Бросьте ваши фокусы, -- ворчит он по моему адресу. -- Да я уж и так решил бросить, -- отвечаю я. -- Но только мне трудно. Ведь то, что вы называете фокусами, в других местах называют хорошими манерами. По лицу Ризенфельда пробегает короткая и злая усмешка. -- На хороших манерах нынче далеко не уедешь. -- Нет? А на чем же? -- спрашиваю я, чтобы заставить его высказаться. -- Нужно иметь чугунные локти и резиновую совесть. -- Но послушайте, господин Ризенфельд, -- примирительно говорит Георг, -- у вас же у самого лучшие манеры на свете! Может быть, не лучшие -- с буржуазной точки зрения... Но, бесспорно, очень элегантные... -- Да? Очень рад, если вы не ошибаетесь! -- Несмотря на свое раздражение, Ризенфельд, видимо, польщен. |
