|
Как вы это ощущаете, господин Кроль? -- Примерно так же, -- миролюбиво отвечает Георг. -- Мне сорок, а кажется, будто все шестьдесят. Но тут виновата война. Он врет, чтобы поддержать Ризенфельда. -- А у меня иначе, -- заявляю я, чтобы тоже внести в разговор свою лепту. -- И тоже из-за войны. Когда я пошел на фронт, мне было семнадцать, теперь мне двадцать пять, а ощущение такое, словно и сейчас еще семнадцать. Семнадцать и семьдесят. Служба в армии украла у меня мою молодость. -- У вас дело не в войне, -- возражает Ризенфельд, который, видимо, не хочет сегодня принимать меня в расчет, ибо время, или медленная смерть, еще не так быстро настигает меня, как его. -- Вы просто умственно отстали. Наоборот, война помогла вам преждевременно созреть; если бы не она, вы и теперь были бы на уровне двенадцатилетнего. -- Спасибо, -- говорю я. -- Вот это комплимент! В двенадцать лет каждый человек -- гений. Он теряет свою оригинальность лишь с наступлением половой зрелости, которой вы, гранитный Казанова, придаете столь преувеличенное значение. А она -- довольно унылый суррогат утраченной свободы духа. Георг снова наливает нам. Мы видим, что вечер обещает быть тяжким. Необходимо извлечь Ризенфельда из бездн мировой скорби, ибо у нас нет ни малейшей охоты обмениваться философскими пошлостями. Больше всего хотелось бы, сидя под каштаном, спокойно и безмолвно распить бутылку мозельского, вместо того чтобы в "Красной мельнице" оплакивать вместе с Ризенфельдом утраченные им годы зрелой мужественности. -- Если вас интересует реальность времени, -- Замечаю я с тайной надеждой, -- то я могу ввести вас в некое объединение, где участвуют только специалисты по этому вопросу, а именно -- в клуб поэтов нашего возлюбленного родного города. Писатель Ганс Хунгерман развернул эту тему в еще не напечатанной книге, где собрано около шестидесяти стихотворений. Мы можем сейчас же туда отправиться; они собираются каждую субботу, а потом следует весьма приятная неофициальная часть. -- Дамы там присутствуют? -- Конечно, нет. Женщины, пишущие стихи, все равно что считающие лошади. Разумеется, за исключением последовательниц Сафо. -- А из чего же тогда состоит неофициальная часть? -- вполне логично осведомляется Ризенфельд. -- Ругают других писателей. Особенно тех, кто имеет успех. Ризенфельд презрительно хрюкает. Я уж впадаю в уныние, но в эту минуту у Вацеков в доме напротив вспыхивает окно, словно освещенная картина в темном музее. Мы видим Лизу сквозь занавески. Она одевается, но пока стоит в одном бюстгальтере и очень коротких белых шелковых трусиках. Ризенфельд издает носом короткий свист, точно сурок. Его космической меланхолии как не бывало. Я встаю, чтобы включить свет. -- Не зажигайте, -- просит он, сопя. |
