|
-- Вульгарная дама из высшего общества -- для изысканных знатоков, -- говорю я, -- не для Ризенфельда. У этого чугунного сатаны фантазия чувствительна, как мимоза. -- Ризенфельд! -- На лице Георга появляется презрительная гримаса. Хозяин Оденвэльдского завода с его банальным влечением к француженкам в глазах Георга -- просто ничтожный выскочка. Что известно этому одичавшему мещанину, например, о восхитительном скандале, разыгравшемся во время бракоразводного процесса графини Гомбург? Или о последней премьере, в которой выступает Элизабет Бергнер? Он даже фамилий-то этих никогда не слыхал! Георг же. и Готский календарь, и Словарь художников выучил чуть не наизусть. -- Собственно говоря, нам следовало бы послать Лизе букет, -- говорит он. -- Она, сама того не зная, помогла нам. Я снова пристально смотрю на него. -- Ну сам и посылай, -- отвечаю я. -- Лучше скажи мне, включил Ризенфельд в заказ хоть один отполированный со всех сторон памятник с крестом? -- Даже целых два. Вторым мы обязаны Лизе. Я обещал так его установить, чтобы он всегда был ей виден. Почему-то это кажется ему важным. -- Мы можем поставить его в конторе, перед окном. Утром, когда она встанет и солнце озарит его, он произведет на нее сильнейшее впечатление. Я могу написать на нем золотыми буквами: "Memento mori!" (1) A чем кормят сегодня у Эдуарда? (1) Помни осмерти (мт.). -- Немецким бифштексом. -- Значит, рубленое мясо. Но отчего рубленое мясо -- немецкое кушанье? -- Оттого, что мы воинственный народ и даже в мирные времена разрубаем друг другу лица на дуэлях. От тебя пахнет водкой. Почему? Ведь не из-за Эрны же? -- Нет. Оттого, что нам всем суждено умереть. Меня эта мысль порой все же потрясает, хотя я узнал об этом уже довольно давно. -- Уважительная причина. Особенно при нашей профессии. А знаешь, чего мне хочется? -- Конечно. Тебе хотелось бы быть матросом на китобойном судне, или торговать копрой на Таити, или открывать Северный полюс, исследовать леса Амазонки, сделаться Эйнштейном либо шейхом Ибрагимом и чтобы в твоем гареме имелись женщины двадцати национальностей, в том числе и черкешенки, которые, говорят, так пылки, что их можно обнимать, только надев асбестовую маску. -- Это само собой разумеется. Но, кроме того, мне бы еще хотелось быть глупым, лучезарно глупым. В наше время это величайший дар. -- Глупым, как Парсифаль? -- Только чтобы поменьше от миссии Спасителя. А просто верующим, миролюбивым здоровяком, буколически глупым. -- Пойдем, -- говорю я. -- Ты голоден. Наша беда в том, что нет в нас ни настоящей глупости, ни истинной разумности. А вечно -- середка на половине, сидим, как обезьяны, между двумя ветками. |
