– Это лишнее, – госпожа Керншток выдернула руку и вновь раскрыла папку – на портрете Рене – и повернулась к Море: – Это вы?

– Нет, фройляйн, это другой человек, – покачал головой Мора. – Позволите нам посмотреть картины?

– Конечно, – небрежно отмахнулась фройляйн и вновь вернулась к Лёвке. – Вы делаете глаза слишком большими, с чересчур широкими зрачками – это придаёт выразительности, но неверно с точки зрения анатомии…

Мора взял Аделаису под руку и повёл мимо ряда картин.

– У вас уже всё хорошо, пусть они договорятся, – прошептал он девушке на ухо. – Может, она и Лёвку возьмёт в ученики.

Аделаиса кивнула. На лице её были написаны недоумение и ревность. Мора заметил это.

– Не злитесь, фройляйн, – утешил он. – Лёвка – мальчик, вот госпожа художница им и увлеклась.

– Не пытайтесь меня успокаивать, – начала сердито Аделаиса, ушла вперёд вдоль ряда портретов и вдруг обернулась, – Смотрите, Мора! У него лицо, как у вас!

Она пусть взволнованно, но шептала. Мора подошёл – с неоконченного портрета, называемого художниками дивным словом «этюд», смотрел на него старый острожный приятель Шило – плешивый, без ноздрей, с пороховыми татуировками на лбу и щеках.

Буквы «в», «о» и «р».

– Где вы видели моё лицо?

Мора, простой человек, повернул Аделаису к себе и сжал её плечи. Он тоже спрашивал шёпотом, чтобы не услышала хозяйка.

– Отпустите, чудовище, – тихо рассмеялась Аделаиса и сняла его руки со своих плеч. – В доме же, я смотрела на вас из-за гобелена. Что значат эти буквы на лице?

– Это клейма, – глухо отвечал Мора, – клейма русской каторги.

Мора взял портрет от стены – этюд был маленький, размером с Лёвкину папку – и с картиной в руке приблизился к фройляйн Керншток. Фройляйн водила пальцем по одному из Лёвкиных рисунков, басовито ворковала что-то, Лёвка благоговейно внимал.

– Простите, что прерываю вашу беседу, – начал Мора, держа портрет перед собой. – Я хотел бы купить эту картину.

– Эту? – удивилась фройляйн Керншток. – Это же этюд, подмалёвка… Я не собиралась её продавать.

– Здесь нарисован мой друг, – проговорил Мора внушительно, – мой давний потерянный друг. Вы не скажете мне, госпожа Керншток, что сталось с моделью? Давно ли он вам позировал?

– Этот татуированный господин – кучер жидовской банкирши Мартины Гольц, я писала её портрет, – припомнила художница. – Он согласился попозировать мне, очень уж необычная внешность. Свой портрет госпожа Гольц увезла домой, в Кёнигсберг, а этот набросок остался у меня.

– Давно ли госпожа Гольц вам позировала? – спросил Мора.

– Месяц назад, а то и меньше, – с весёлым любопытством госпожа Керншток смотрела на изящного, утонченного господина, вдруг за долю секунды обратившегося в растерянного и нелепого бедолагу и сейчас собиравшего себя по крупицам, как вазу из осколков. – Вы знакомы с госпожой Гольц?

– Знакомы… – Мора с трудом вернул на лицо невозмутимую маску. – Мы с нею скитаемся по Европе, как параллельные прямые по вселенной Евклида, и всё никак не можем пересечься. Вы продадите мне портрет?

– Он не продаётся, он нужен мне для жанровой сцены, – извиняясь, но твёрдо отвечала художница и обернулась к Лёвке. – Когда же вы сможете начать обучение?

– Послезавтра, – с готовностью отозвался Лёвка, – явлюсь к вам с вещами.