Рене сухо кивнул и отвернулся, словно разговор причинял ему физическую боль.

«Что-то с ним будет?» – в очередной раз подумал Мора.

Он тоже коротко кивнул Плаксину.

– Я понял вас, Цандер. Завтрашней ночью я планирую отбыть в Кёнигсберг, поэтому постарайтесь подбить наши финансы, по крайней мере на данном этапе.

– Как вам угодно, – криво усмехнулся Плаксин. – Я вас понимаю. Фантастическая женщина – госпожа Гольц… Я бы тоже поспешил, если бы она меня позвала.

– Скучаете, модники? – Лёвка, чтобы войти, приоткрыл обе створки – таков уж он был, человек-гора. В лапах своих держал он свёрток – что-то, спелёнутое китайской шалью с синими птицами.

– Я слышал, тебя можно поздравить, Лев, со сменой профессии, – тепло улыбнулся ему Рене. – Ты теперь художник?

– Пока от слова «худо», – смутился Лёвка. – Но мамаша Керншток обещала научить.

– Очень жаль! – вздохнул Рене. – Я-то надеялся, что ты поедешь со мной в Петербург…

– Нельзя мне в Питер, – признался Лёвка. – Там, небось, мой портрет по сей день у полицмейстера на стене висит. Троих жандармов я там по молодости… того-с.

– Жаль, – с той же певучей интонацией повторил Рене, – мне будет не хватать тебя, Лев. Я не смел и мечтать о таком слуге, как ты.

Лёвка смущённой горой приблизился к его креслу – живая иллюстрация к пословице о том, как гора идет к Магомету – и осторожно положил свой сверток на колени Рене.

– Это вам на память, папаша. Вроде, был у вас в ссылке такой – я помню, вы всё о нем жалели. У меня и вовсе хозяев прежде не было, да и вы мне не совсем хозяин… И, как Мора говорит, приятно было вместе поработать.

Рене развернул китайскую шаль – на коленях его стоял изящный сундучок для рукоделия, синий, с перламутровыми уголками. Внутри сундучка были спицы и крючки для вязания, тоже с перламутровой инкрустацией.

– Где ты это попёр – в доме Мегид? – не удержался Мора.

– Обижаешь ты меня, – насупился Лёвка, – здесь, в Вене…

– Спёр? – уточнил Мора.

Лёвка кивнул.

– О, Салаи, Салаи… – непонятно и нежно похвалил Лёвку Рене. – Спасибо тебе, Лев, ты согрел моё чёрное старое сердце.

– Эх, Лёвка-Лёвка, – показательно оскорбился Мора, – столько лет мы с тобою, можно сказать, рука об руку, делили и горе, и радости, и утешал я тебя, и поддерживал, а подарок ты на прощание приносишь не мне, а бессердечной старой кочерге.

– Скучно будет мне без вас, – развеселился Плаксин.

Дверка из смежной комнаты приоткрылась, выглянула портниха.

– Месье Рене! Мадемуазель приглашает вас взглянуть, все ли comme il faut?

Рене показательно вздохнул, поднялся из кресла и поставил сундучок на сиденье.

– Прошу прощения, господа, но долг зовёт.

– Летите, херувим, – позволил Мора.

Платье на Аделаисе было цвета богемской зелени, что хорошо к зелёным глазам, но никак не к серым, и румяные щёки не так чтобы очень выгодно оттенялись зелёным цветом, но Рене промолчал.

– Посмотрите, всё так? – волнуясь, спросила Аделаиса, и Рене ответил ей с ласковым своим безразличием:

– Я подведу вам глаза зелёным, и в сочетании с бирюзовыми лентами и пудрой – всё станет так.