Знаменитый размахъ правой руки делалъ то, что первый противникъ летелъ на землю, вздымая облако пыли; ударъ головой въ животъ валилъ второго; третій получалъ неуловимые, но страшные удары обеими ногами… Если противниковъ было больше, чемъ три, то четвертый и пятый летели отъ снова молніеносно закинутой назадъ правой руки, отъ методическаго удара головой въ животъ — и такъ далее.

Если же на него напали пятнадцать, двадцать человекъ, то сваленный на землю Страшный Мальчикъ стоически переносилъ дождь ударовъ по мускулистому гибкому телу, стараясь только повертывать голову съ темъ расчетомъ, чтобы приметить, кто въ какое место и съ какой силой бьетъ, дабы въ будущемъ закончить счеты со своими истязателями.

Вотъ что это былъ за человекъ — Аптекаренокъ.

Ну, неправъ ли я былъ, назвавъ его въ сердце своемъ, Страшнымъ Мальчикомъ?

Когда я шелъ изъ училища въ предвкушеніи освежительнаго купанья на "Хрусталке" или бродилъ съ товарищемъ по Историческому бульвару въ поискахъ ягодъ шелковицы, или просто бежалъ неведомо куда, по неведомымъ деламъ, — все время налетъ тайнаго не осознаннаго ужаса теснилъ мое сердце: сейчасъ где-то бродитъ Аптекаренокъ въ поискахъ своихъ жертвъ… Вдругъ онъ поймаетъ меня и изобьетъ меня въ конецъ — "пуститъ юшку", по его живописному выраженію.

Причины для расправы у Страшнаго Мальчика всегда находились…

Встретивъ какъ-то при мне моего друга Сашку Ганнибоцера, Аптекаренокъ холоднымъ жестомъ остановилъ его и спросилъ сквозь зубы:

— Ты чего на нашей улице задавался?

Побледнелъ бедный Ганнибоцеръ и прошепталъ безнадежнымъ тономъ:

— Я — не задавался.

— А кто у Снурцына шесть солдатскихъ пуговицъ отнялъ?

— Я не отнялъ ихъ. Онъ ихъ проигралъ.

— А кто ему по морде далъ?

— Такъ онъ же не хотелъ отдавать.

— Мальчиковъ на нашей улице нельзя бить, — заметилъ Аптекаренокъ и, по своему обыкновенно, съ быстротой молніи перешелъ къ подтвержденію высказаннаго положенія: со свистомъ закинулъ руку за спину, ударилъ Ганнибоцера въ ухо, другой рукой ткнулъ "подъ вздохъ", отчего Ганнибоцеръ переломился надвое и потерялъ всякое дыханіе, ударомъ ноги сбилъ оглушеннаго, увенчаннаго синякомъ Ганнибоцера на землю, и полюбовавшись на дело рукъ своихъ, сказалъ прехладнокровно:

— А ты… (это относилось ко мне, замершему при виде Страшнаго Мальчика, какъ птичка передъ пастью змеи)… А ты что? Можетъ, тоже хочешь получить?

— Нетъ, — пролепеталъ я, переводя взоръ съ плачущаго Ганнибоцера на Аптекаренка. — За что же… Я ничего.

Загорелый, жилистый, не первой свежести кулакъ закачался, какъ маятникъ, у самаго моего глаза.

— Я до тебя давно добираюсь… Ты мне попадешь подъ веселую руку. Я тебе покажу, какъ съ баштана незрелые арбузы воровать!

"Все знаетъ проклятый мальчишка", подумалъ я. И спросилъ, осмелевъ:

— А на что они тебе… Ведь это не твои.

— Ну, и дуракъ. Вы воруете все незрелые, a какіе-же мне останутся? Если еще разъ увижу около баштана — лучше бы тебе и на светъ не родиться.

Онъ исчезъ, a я после этого несколько дней ходилъ по улице съ чувствомъ безоружнаго охотника, бредущаго по тигровой тропинке и ожидающаго, что вотъ-вотъ зашевелится тростникъ, и огромное, полосатое тело мягко и тяжело мелькнетъ въ воздухе.

Страшно жить на свете маленькому человеку.

Страшнее всего было, когда Аптекаренокъ приходилъ купаться на камни въ Хрустальную бухту.

Ходилъ онъ всегда одинъ, несмотря на то, что все окружающіе мальчики ненавидели его и желали ему зла.

Когда онъ появлялся на камняхъ, перепрыгивая со скалы на скалу, какъ жилистый поджарый волченокъ, все невольно притихали и принимали самый невинный видъ, чтобы не вызвать какимъ-нибудь неосторожнымъ жестомъ или словомъ его суроваго вниманія.