Положивъ подбородокъ на край стола, Додя надолго застылъ въ немомъ восхищеніи…

Какія красивыя тарелки! Какая чудесная черная икра… Что за поражающая селедка, убранная зеленымъ лукомъ, свеклой, маслинами. Какая красота — эти плотныя, слежавшіяся сардинки. А въ развалившуюся на большой тарелке неизвестную нежно-розовую рыбу Додя даже ткнулъ пальцемъ, спрятавъ моментально этотъ палецъ въ ротъ съ деланно-разсеяннымъ видомъ… (— Гмъ!.. Соленое).

А впереди еще блины — это таинственное странное блюдо, ради котораго собираются гости, делается столько приготовленій, вызывается столько хлопотъ.

— "Посмотримъ, посмотримъ, — думаетъ Додя, бродя вокругъ стола. — Что это тамъ у нихъ за блины такіе?.."

Собираются гости… Сегодня Додя первый разъ посаженъ за столъ вместе съ большими, и поэтому у него широкое поле для на блюденій. Сбиваетъ его съ толку поведеніе гостей:

— Анна Петровна — семги! — настойчиво говоритъ мама.

— Ахъ, что вы, душечка, — ахаетъ Анна Петровна. — Это много! Половину этого куска. Ахъ, нетъ я не съемъ,

— "Дура", — решаетъ Додя.

— Спиридонъ Иванычъ! Рюмочку наливки. Сладенькой, а?

— Нетъ, ужъ я лучше горькой рюмочку выпью.

— "Дуракъ!" — удивляется про себя Додя.

— Семенъ Афанасьичъ! Вы право, ничего не кушаете!..

— "Врешь", — усмехается Додя. — "Онъ елъ больше всехъ. Я виделъ".

— Сардинки? Спасибо, Спиридонъ Иванычъ. Я ихъ не емъ.

— "Сумасшедшая какая-то, — вздыхаетъ Додя. — Хочу, чтобъ сардинки были мои"…

Марина Кондратьевна, та самая, у которой камни въ печени, беретъ на кончикъ ножа микроскопическій кусочекъ икры.

— "Ишь ты, — думаетъ Додя. — Наверное, боится побольше-то взять: мама такъ по рукамъ и хлопнетъ за это. Или просто задается, что камни въ печени. Рохля".

Подаютъ знаменитые долгожданные блины. Все со зверскимъ выраженіемъ лица набрасываются на нихъ. Набрасывается и Додя. Но тотчасъ же опускаетъ голову въ тарелку и, купая локонъ темныхъ волосъ въ жидкомъ масле, горько плачетъ.

— Додикъ, милый, что ты? Кто тебя обиделъ?!.

— Бли… ны…

— Ну? Что блины? Чемъ они тебе не нравятся?

— Такіе… круглые…

— Господи… Такъ что жъ изъ этого? Обрежу тебе ихъ по краямъ, — будутъ четырехугольные…

— И со сметаной…

— Такъ можно безъ сметаны, чудачина ты!

— Такъ они тестяные!

— А ты какіе бы хотелъ? Бумажные, что ли?

— И… не сладкіе.

— Хочешь, я тебе сахаромъ посыплю?

Тихій плачъ переходить въ рыданіе. Какъ они не хотятъ понять, эти большіе тупоголовые дураки, что Доде блины просто не нравятся, что Додя разочаровался въ блинахъ, какъ разочаровывается взрослый человекъ въ жизни! И никакимъ сахаромъ его не успокоить.

Плачетъ Додя.

Боже! Какъ это все красиво, чудесно началось — все, начиная отъ опары и вкуснаго блиннаго чада — и какъ все это пошло, обыденно кончилось: Додю выслали изъ-за стола.

Гости разошлись.

Измученный слезами, Додя прикурнулъ на маленькомъ диванчике. Отыскавъ его, мать беретъ на руки отяжелевшее отъ дремоты тельце и ласково шепчетъ:

— Ну, ты… блиноедъ африканскій… Наплакался?

И тутъ же, обращаясь къ отцу, перебрасываетъ свои мысли въ другую плоскость:

— А знаешь, говорятъ, Антоновски получалъ отъ Мразича оскорбленіе действіемъ.