— Белясовъ-то? Конечно, вретъ.

— Ну, вотъ видите. Просто завидуетъ. А я васъ люблю. Васъ можно любить?

— Можно.

— Спасибо. Вы такой чуткій. Я пойду… Ахъ, какъ не хочется отъ васъ уходить. Векъ бы сидела…

Ушла.

И сказалъ я самъ себе: будь же счастливъ, не тоскуй. Ты не одинокъ. Сейчасъ ты вкусилъ славу, любовь женщинъ и зависть коллегъ. Тобой зачитываются, въ тебя влюбляются, тебе завидуютъ. Будь же счастливъ!! Ну? Чего же ты стонешь?

Я погасилъ огни, упалъ ничкомъ на диванъ, закусилъ зубами уголъ подушки — и одиночество уже грозное и суровое, — какъ рыхлая могильная земля, осыпаясь, покрываетъ гробъ, — осыпалось и покрыло меня.

Сумерки сгустились въ ночь, рояль глухо забарабанилъ сухими аккордами, a съ улицы донеслись два голоса:

— Эхъ, напьюсь же я нынче!

— Съ чего это такое?

— Манька опять къ своему слесарю побежала.

Прошли. Тишина. Вечеръ. Рояль. Опасно, если въ такой вечеръ близко бритва лежитъ.

Зарезаться можно.

БЛИНЫ ДОДИ

Безъ сомненія, у Доди было свое настоящее имя, но оно какъ-то незаметно стерлось, затерялось, и хотя этому парню уже шестой годъ — онъ для всехъ Додя, и больше ничего.

И будетъ такъ расти этотъ мужчина съ загадочной кличкой «Додя», будетъ расти, пока не пронюхаетъ какая-нибудь проворная гимназисточка въ черномъ передничке, что пятнадцатилетняго Додю, на самомъ деле, зовутъ иначе, что неприлично ей звать взрослаго кавалера какой-то собачьей кличкой, и впервые скажетъ она замирающимъ отъ волненія голосомъ:

— Ахъ, зачемъ вы мне такое говорите, Дмитрій Михайловичъ?..

И сладко забьется тогда сердце Доди, будто впервые шагнувшаго въ заманчивую остро-любопытную область жизни взрослыхъ людей: "Дмитрій Михайловичъ!.." О, тогда и онъ докажетъ же ей, что онъ взрослый человекъ: онъ женится на ней.

— Дмитрій Михайловичъ, зачемъ вы целуете мою руку! Это нехорошо.

— О, не отталкивайте меня, Евгенія (это вместо Женички-то!) Петровна.

Однако все это въ будущемъ. А пока Доде — шестой годъ, и никто, кроме матери и отца, не знаетъ какъ его зовутъ на самомъ деле: Даніилъ ли, Дмитрій ли, или просто Василій (бываютъ и такія уменьшительныя у нежныхъ родителей).

Характеръ Доди едва-едва начинаетъ намечаться. Но грани этого характера выступаютъ довольно резко: онъ любитъ все пріятное и съ гадливостью, омерзеніемъ относится ко всему непріятному: въ восторге отъ всего сладкаго; ненавидитъ горькое, любитъ всякій шумъ, чемъ бы и кемъ бы онъ ни былъ произведенъ; боится тишины, инстинктивно, вероятно, чувствуя въ ней начало смерти… Съ восторгомъ измазывается грязью и пылью съ головы до ногъ; съ ужасомъ приступаетъ къ умыванію; очень возмущается, когда его наказываютъ; но и противоположное ощущеніе — ласки близкихъ ему людей — вызываютъ въ немъ отвращеніе.

Однажды въ гостяхъ у Додиныхъ родителей сидели двое: красивая молодая дама Нина Борисовна и молодой человекъ Сергей Митрофановичъ, не спускавшій съ дамы застывшаго въ полномъ восторге взора. И было такъ: молодой человекъ, установивъ прочно и надолго свои глаза на лице дамы, машинально взялъ земляничную «соломку» и сталъ разсеянно откусывать кусокъ за кускомъ, a дама, заметивъ вертевшагося тутъ же Додю, схватила его въ объятія и, тиская мальчишку, осыпала его целымъ градомъ бурныхъ поцелуевъ.

Додя отбивался отъ этихъ ласкъ съ энергіей утопающаго матроса, борящагося съ волнами, извивался въ нежныхъ теплыхъ рукахъ, толкалъ даму въ высокую пышную грудь и кричалъ съ интонаціями дорезываемаго человека:

— Пусс… ти, дура! Ос… ставь, дура!

Ему страшно хотелось освободиться отъ «дуры» и направить все свое завистливое вниманіе на то, какъ разсеянный молодой человекъ поглощаетъ земляничную соломку.