— Да. Кхе, кхе!.. Кх…

— Что это вы какъ будто кашляете? Простудились?

— Нетъ. Нервное.

— Почему?

— Да, знаете, мешаютъ все. Приходятъ, звонятъ…

— А вы бы трубку снимали. Или просто говорили, что заняты, работаете, молъ.

— Я и говорю. Не помогаетъ.

— Вотъ, ей Богу, наказаніе. Действительно, положеніе! Ну, если они такіе не чуткіе — вы бы сказали «извините», но я сейчасъ не могу разговаривать!"

— Извините, но я сейчасъ не могу разговаривать.

— Вотъ такъ. Молодецъ. Запомните это?

— Ну, до свиданья.

— Послушайте… А мне пришло въ голову: можетъ, вы и меня такъ же потомъ ругаете за мои разговоры, какъ и другихъ, а? Я вамъ ведь, кажется, тоже помешала?

— Да. Ну, конечно!

— Ну, вотъ вы уже и шутите… Вотъ и хорошо. Я, значитъ, разогнала ваше дурное настроеніе. А если, предположимъ… Неужели повесили трубку?! Свин… положимъ… Что эт…

— Барина дома нетъ.

— Да какъ же нетъ, если онъ сейчасъ по телефону разговариваетъ. Я ведь зашелъ на одну секунду.

Входитъ человекъ. Не на четырехъ ногахъ, a какъ любой человекъ — на двухъ ногахъ.

— Я вамъ помешалъ сейчасъ?

— Собственно, какъ сказать?.. Я ведь пишу разсказъ..

— А вы вонъ сейчасъ по телефону разговаривали..

— Да; это одна дама оторвала меня. Только сбила съ настроенія…

— А вы бы сказали, что заняты.

— Говорилъ. Не помогаетъ.

— Ни на одну іоту у этихъ дамъ нетъ чуткости! Трубку бы не снимали на это время.

— Да.

— Или просто: нетъ дома — и конецъ.

— Да.

— Я вамъ, можетъ, мешаю? Я только на десять минутъ. Ну, что у васъ слышно съ вашей газетой?..

Я люблю людей.

Я готовъ ихъ всехъ обнять. Обнять и крепко прижать къ себе.

Такъ прижать, чтобы они больше не пикнули.

Отчего я писатель? Отчего я не холера?

И зналъ бы тогда, кому следуетъ захворать…

ОТДеЛЪ IV

ЛАСКОВЫЕ РАЗСКАЗЫ

СЕМЬ ЧАСОВЪ ВЕЧЕРА

Иногда мы, большіе, взрослые люди, бородатые, усатые, суровые, съ печатью важности на лице, вдругъ ни съ того, ни съ сего становимся жалкими, безпомощными, готовыми расплакаться отъ того, что мама уехала въ гости, a нянька ушла со двора, оставивъ насъ въ одиночестве въ большой полутемной комнате.

Жалко намъ себя, тоскливо до слезъ, и кажется намъ, что мы одиноки и заброшены въ этомъ странно молчащемъ міре, ограниченномъ четырьмя сумрачными стенами.

Почему-то это бываетъ въ сумерки праздничнаго дня, когда все домашніе разбредаются въ гости или на прогулку, a вы остались одинъ, и долго сидите такъ, безъ всякаго дела. Забившись въ темный уголъ комнаты и остановивъ пристальный взглядъ на двухъ светло-серыхъ четыреугольникахъ оконъ, сидите вы съ застывшими, какъ холодная лава, мыслями — тихій, покорный и безконечно одинокій.

Заметьте: въ это время непременно где-то этажомъ выше, робкія женскія руки трогаютъ клавиши рояля, и вы вливаете свою застывшую грусть въ эти неуверенные звуки и эти неуверенные звуки крепко сплетаются съ вашей грустью. Мелодія почти не слышна. До васъ доносится только отчетливый аккомпанементъ, и отъ этого одиночество еще больше. Оно, впрочемъ, отъ всего больше — и отъ того, что улица за серыми окнами дремлетъ, молчаливая, и отъ того, что улица вдругъ оглашается недоступной вашему сердцу речью двухъ неведомыхъ вамъ пешеходовъ, отчетливо стучащихъ четырьмя ногами и двумя палками по заснувшимъ тротуарнымъ плитамъ.