— …А что же Спирька на это сказалъ?

— Вотъ еще стану я считаться съ мненіемъ Спирьки этого дурака, который…

И снова вы застываете, одинокій, такъ и не узнавъ, что сказалъ Спирька и почему съ мненіемъ Спирьки не следуетъ считаться? И никогда вы ничего больше не узнаете о Спирбке… Кто онъ? Чиновникъ, клубный шулеръ, или просто веснушчатый краснорукій гимназистъ выпускного класса?

Никому до васъ нетъ дела. Интересы пешеходовъ поглощены Спирькой, все домашніе ушли, a любимая женщина, наверное, забыла и думать о васъ.

Сидите вы, согнувшись калачикомъ въ углу дивана сбоку или сверху у квартирантовъ робкія руки отбивають мерный, хватающій за сердце своей определенностью тактъ, a где-то внизу проходить еще одна пара, и оставляетъ въ вашихъ мысляхъ она расплывающійся следъ, какъ отъ брошеннаго въ мертвую воду камня:

— Нетъ, этого никогда не будетъ, Анисимъ Иванычъ…

— Почему же не будетъ, Катенька? Очень даже обидно это отъ васъ слышать…

— Если бы я еще не знала, что васъ…

И прошли.

Романъ, драма, фарсъ проплылъ мимо васъ, a вы въ стороне, вы никому не нужны, о васъ все забыли… Жизнь идетъ стороной; вы почти какъ въ могиле. Конечно, можно встать, встряхнуться, надеть пальто, пойти къ пріятелю, вытащить его и побродить по улицамъ, оставляя, въ свою очередь, въ чужихъ открытыхъ окнахъ обрывки волнующихъ васъ словъ:

— Ты слишкомъ мрачно глядишь на вещи.

— Это я-то?! Ну, знаешь ли… Ведь она его не любитъ, ее просто забавляетъ то, что…

Конечно, можно самому превратиться въ такого пешехода, вырваться изъ оцепенелыхъ лапъ тихой печали и одиночества, но не хочется пошевелить рукой, не то что сдвинуться съ места. И сидишь, сидишь, a сердце обливается жалостью къ самому себе: Забыли!.. Оставили!.. Никому нетъ до меня дела.

Я ли одинъ переживаю это, или бываетъ такое же настроеніе у банкировъ, железнодорожныхъ бухгалтеровъ, цирковыхъ артистовъ и магазинныхъ продавщицъ оставшихся по случаю праздничныхъ сумерекъ дома?

О чемъ же вамъ-то грустить, далекіе неизвестные товарищи по временному одиночеству? Или никакой тутъ причины и не нужно, a все дело въ сумеркахъ, звукахъ рояля и голосахъ пешеходовъ подъ окнами?

Вотъ и сегодня: сижу я въ сладкомъ оцепененіи печали и жалости къ самому себе, и рояль рокочетъ басовыми нотами у верхнихъ квартирантовъ, и неизвестные мне люди за окномъ переговариваются о далекихъ мне делахъ и интересахъ…

Все бросили меня, беднаго, никому я не нуженъ, всеми забытъ… Плакать хочется.

Даже горничная ушла куда-то. Наверное, подумала брошу-ка я своего барина; на что онъ мне, — у меня есть свои интересы, a мне до барина нетъ никакого дела. Пусть себе сидитъ на диване, какъ сычъ.

Боже жъ ты мой, какъ то диво, какъ обидно!

Въ передней звонокъ.

О счастье! Неужели обо мне кто-нибудь вспомнилъ? Неужели я еще не старая кляча, всеми позабытая и оставленная.

Незнакомая барыня въ лиловой шляпке входить въ мой кабинетъ, садится на стулъ, долго осматриваетъ меня при свете зажженныхъ мною лампъ.

— Вотъ вы какой! — говоритъ она внимательно меня оглядывая. — Какъ странно: читаю васъ несколько летъ, a вижу въ первый разъ.

Бодрое настроеніе возвращается ко мне (я не за бытъ!).

— Читаете несколько летъ, a видите въ первый разъ? Печально, если бы было наоборотъ, — усмехаюсь я.

— Вы и въ жизни такой же веселый, какъ въ вашихъ разсказахъ?

— А разве мои разсказы веселые?

— Помилуйте! Иногда читая ихъ, просто, какъ сумасшедшая, смеешься.

— Вотъ не думалъ. Когда я пишу свои разсказы я не подозреваю, что они могутъ разсмешить.