Такъ — слепо и нелепо распределяетъ природа дары свои.

Однако справедливость требуетъ отметить, что молодой человекъ, въ конце концовъ, добился отъ Нины Борисовны такихъ же ласкъ, который получилъ и Додя. Только молодой человекъ велъ себя совершенно иначе: не отбивался, не кричалъ: "оставь, дура", a тихо, безропотно, съ оттенкомъ даже одобренія, покорился своей вековечной мужской участи…

Кроме перечисленныхъ Додиныхъ чертъ, въ характере его есть еще одна черта: онъ — страшный пріобретатель. Черта эта тайная, онъ не высказываетъ ее. Но увидевъ, напримеръ, какой-нибудь красивый домъ, шепчетъ себе подъ носъ: "хочу, чтобы домъ былъ мой". Лошадь ли онъ увидитъ, первый ли снежокъ, выпавшій на дворе, или приглянувшагося ему городового, — Додя, шмыгнувъ носомъ, сейчасъ же прошепчетъ: "Хочу, чтобы лошадь была моя; чтобъ снегъ былъ мой; чтобы городовой былъ мой".

Рыночная стоимость желаемаго предмета не имеетъ значенія. Однажды, когда Додина мать сказала отцу:

"А, знаешь, докторъ нашелъ у Марины Кондратьевны камни въ печени", — Додя сейчасъ же прошепталъ себе подъ носъ: "хочу, чтобы у меня были камни въ печени".

Славный, безкорыстный ребенокъ.

Когда мама, поглаживая шелковистый Додинъ затылокъ, сообщила ему:

— Завтра у насъ будутъ блины…

Додя не преминулъ подумать: "хочу, чтобы блины были мои", и спросилъ вслухъ:

— А что такое блины?

— Дурачекъ! Разве ты не помнишь, какъ у насъ были блины въ прошломъ году?

Глупая мать не могла понять, что для пятилетняго ребенка протекшій годъ — это что-то такое громадное, монументальное, что, какъ Монбланъ, заслоняетъ отъ его глазъ предыдущіе четыре года. И съ годами эти Монбланы все уменьшаются и уменьшаются въ росте, делаются пригорками, которые не могутъ заслонить отъ зоркихъ глазъ зрелаго человека его богатаго прошлаго, ниже, ниже делаются пригорки, пока не останется одинъ только пригорокъ — увенчанный каменной плитой, да покосившимся крестомъ.

Годъ жизни наглухо заслонилъ отъ Доди прошлогодніе блины. Что такое блины? едятъ ихъ? Можно ли на нихъ кататься? Можетъ, это народъ такой — блины? Ничего, въ конце концовъ, неизвестно.

Когда кухарка Марья ставила съ вечера опару — Додя смотрелъ на нее съ почтительнымъ удивленіемъ и даже, боясь втайне, чтобы всемогущая кухарка не раздумала почему-нибудь делать блины, — искательно почистилъ ручонкой край ея черной кофты, вымазанной мукой. Этого показалось ему мало:

— Я люблю тебя, Марья, — признался онъ дрожащимъ голосомъ.

— Ну, ну. Ишь, какой ладный мальчушечка.

— Очень люблю. Хочешь, я для тебя у папы папиросокъ украду?

Марья дипломатично промолчала, чтобы не быть замешанной въ назревающей уголовщине, a Додя вихремъ помчался въ кабинетъ и сейчасъ же принесъ пять папиросокъ. Положилъ на край плиты.

И снова дипломатичная Марья сделала видъ, что не заметила награбленнаго добра. Только сказала ласково:

— А теперь иди, Додикъ, въ детскую. Жарко тутъ, братикъ.

— А блины-то… будутъ?

— А для чего же опару ставлю!

— Ну, то-то.

Уходя, подкрепилъ на всякій случай:

— Ты красивая, Марья.

Положивъ подбородокъ на край стола, Додя надолго застылъ въ немомъ восхищеніи…

Какія красивыя тарелки! Какая чудесная черная икра… Что за поражающая селедка, убранная зеленымъ лукомъ, свеклой, маслинами.