И, подымая отяжелевшія веки, съ усиліемъ, шепчетъ обуреваемый пріобретательскимъ инстинктомъ Додя:

— Хочу, чтобы мне было оскорбленіе действіемъ.

Тихо мерцаетъ въ детской красная лампадка. И еще слегка пахнетъ всепроникающимъ блиннымъ чадомъ…

СТРАШНЫЙ МАЛЬЧИКЪ

Обращая взоръ свой къ тихимъ розовымъ долинамъ моего детства, я до сихъ поръ испытываю подавленный ужасъ передъ Страшнымъ Мальчикомъ.

Широкимъ полемъ разстилается умилительное детство — безмятежное купанье съ десяткомъ другихъ мальчишекъ въ Хрустальной бухте, шатанье по Историческому бульвару съ целомъ ворохомъ наворованной сирени подмышкой, бурная радость по поводу какого нибудь печальнаго событія, которое давало возможность пропустить учебный день, "большая перемена" въ саду подъ акаціями, змеившими золотисто-зеленыя пятна по растрепанной книжке "Родное Слово" Ушинскаго, детскія тетради, радовавшія взоръ своей снежной белизной въ моментъ покупки и внушавшія на другой день всемъ благомыслящимъ людямъ отвращеніе своимъ грязнымъ пятнистымъ видомъ, тетради, въ которыхъ по тридцати, сорока разъ повторялось съ достойнымъ лучшей участи упорствомъ: "Нитка тонка, a Ока широка" или пропагандировалась несложная проповедь альтруизма "Не кушай, Маша, кашу, оставь кашу Мише", переснимочныя картинки на поляхъ географіи Смирнова, особый сладкій сердцу запахъ непроветреннаго класса — запахъ пыли и прокисшихъ чернилъ, ощущеніе сухого мела на пальцахъ после усердныхъ занятій у черной доски, возвращеніе домой подъ ласковымъ весеннимъ солнышкомъ, по протоптаннымъ среди густой грязи, полупросохшимъ, упругимъ тропинкамъ, мимо маленькихъ мирныхъ домиковъ Ремесленной улицы, и, наконецъ, — среди этой кроткой долины детской жизни, какъ некій грозный дубъ возвышается крепкій, смахивающій на железный болтъ, кулакъ, венчающій худую, жилистую, подобно жгуту изъ проволоки, руку Страшнаго Мальчика.

Его христіанское имя было Иванъ Аптекаревъ, уличная кличка сократила его на "Ваньку Аптекаренка", a я въ пугливомъ кроткомъ сердце моемъ окрестилъ его: Страшный Мальчикъ.

Действительно, въ этомъ мальчике было что-то страшное; жилъ онъ въ местахъ совершенно неизследованныхъ — въ нагорной части Цыганской Слободки; носились слухи, что у него были родители, но онъ, очевидно, держалъ ихъ въ черномъ теле, не считаясь съ ними, запугивая ихъ; говорилъ хриплымъ голосомъ, поминутно сплевывая тонкую, какъ нитка, слюну сквозь выбитый Хромымъ Возжонкомъ (легендарная личность!) зубъ; одевался же онъ такъ шикарно, что никому изъ насъ даже въ голову не могло придти скопировать его туалетъ: на ногахъ рыжіе, пыльные башмаки съ чрезвычайно тупыми носками, голова венчалась фуражкой, измятой, переломленной въ неподлежащемъ месте, и съ козырькомъ, треснувшимъ посредине самымъ вкуснымъ образомъ.

Пространство между фуражкой и башмаками заполнялось совершенно выцветшей форменной блузой, которую охватывалъ широченный кожаный поясъ, спускавшійся на два вершка ниже, чемъ это полагалось природой, a на ногахъ красовались штаны, столь вздувшіеся на коленкахъ и затрепанныхъ внизу, — что Страшный Мальчикъ однимъ видомъ этихъ брюкъ могъ навести панику на населеніе.

Психологія Страшнаго Мальчика была проста, но совершенно намъ, обыкновеннымъ мальчикамъ непонятна. Когда кто-нибудь изъ насъ собирался подраться, онъ долго примеривался, вычислялъ шансы, взвешивалъ и, даже все взвесивъ, долго колебался, какъ Кутузовъ передъ Бородино. А Страшный Мальчикъ вступалъ въ любую драку просто, безъ вздоховъ и приготовленій: увидевъ не понравившагося ему человека или двухъ или трехъ, — онъ крякалъ, сбрасывалъ поясъ и замахнувшись правой рукой такъ далеко, что она чуть его самаго не хлопала по спине, бросался въ битву.

Знаменитый размахъ правой руки делалъ то, что первый противникъ летелъ на землю, вздымая облако пыли; ударъ головой въ животъ валилъ второго; третій получалъ неуловимые, но страшные удары обеими ногами… Если противниковъ было больше, чемъ три, то четвертый и пятый летели отъ снова молніеносно закинутой назадъ правой руки, отъ методическаго удара головой въ животъ — и такъ далее.