Моя Нини оказалась в своей тарелке в Беркли, этом грязном, радикальном, экстравагантном городе, с его смешением человеческих рас и цветов волос и кожи, с бóльшим количеством гениев и лауреатов Нобелевской премии, чем во всём остальном мире, насыщенном благородством, нетерпимом в своём ханжестве. Моя Нини преобразилась: раньше она была мудрой и ответственной молодой вдовой, которая старалась оставаться незамеченной, а в Беркли проявился её истинный характер. Ей больше не нужно было надевать шофёрскую форму, как в Торонто, или поддаваться социальному лицемерию, как в Чили: никто не знал её, она могла стать другой. Нини приняла эстетику хиппи, томившихся на Телеграф-авеню, продавая свои изделия между курением благовоний и марихуаны. Она носила туники, сандалии и обычные ожерелья из Индии, но была далека от самой сущности хиппи: работала, носилась с домом и внучкой, участвовала в общественной жизни, и я никогда не видела её порхающей и напевающей песенки на санскрите.

На фоне скандала со своими соседями, которые почти все были коллегами её мужа, и у когобыли мрачные дома в неопределённом английском стиле, увитые плющом, моя Нини, вдохновившись улицей Кастро в Сан-Франциско, где к тому времени геи уже начинали заселяться и реконструировать старые дома, покрасила особняк Дитсонов в психоделические цвета. Его зелёно-фиолетовые стены, его жёлтые фризы и гирлянды гипсовых цветов то и дело вызывали сплетни и являлись поводом для уведомлений из муниципалитета— до тех пор, пока фотография дома не появилась в архитектурном журнале. Так, он стал туристической вехой в городе, и вскоре ему уже подражали пакистанские рестораны, молодёжные магазины и мастерские художников.

Моя Нини также оставила свой след во внутренней отделке дома. К парадной мебели, объёмным часам и ужасным картинам в золотых рамах, приобретённым ещё ДитсономI, она добавила свой художественный штрих: изобилие ламп с бахромой, взъерошенных ковров, турецких диванов и вязаных занавесок. В моей комнате, выкрашенной в цвет манго, на кровати лежал балдахин из индийской ткани, окаймлявшей зеркальца, а в центре его располагался крылатый дракон, который мог бы убить меня, упади он сверху; на стенах она развесила фотографии истощённых африканских детей, чтобы я видела, как эти несчастные создания умирают от голода, в то время как я отказываюсь от еды. По словам моего Попо, дракон и дети Биафры были причиной моей бессонницы и отсутствия аппетита.

Мои кишки начали страдать от бурной жизни в них чилийских бактерий. На второй день пребывания на острове, я упала на кровать, скорчившись от боли в желудке, и меня всё ещё трясёт. Я провожу часы перед окном с наполненной горячей водой бутылкой на животе. Моя бабушка сказала бы, что я даю время своей душе добраться до Чилоэ. Она считает, что путешествия на самолёте неудобны, потому что тогда душа путешествует медленнее, чем тело, отстаёт и иногда теряется в пути. Вот почему пилоты, как и мой папа, никогда не присутствуют с нами полностью: они ждут душу, которая летает в облаках.

Здесь не берут напрокат DVD или видеоигры, а единственное кино— это фильмы, демонстрируемые раз в неделю в школе. Чтобы развлечься, у меня есть только трепетные любовные романы Бланки Шнейк и книги о Чилоэ на испанском языке, крайне полезные для его изучения, однако мне крайне трудно их читать. Мануэль дал мне фонарик на батарейках, надеваемый на лоб, точно шахтёрская лампа; так мы читаем, когда отключают свет. Я мало что могу сказать о Чилоэ, потому что я почти не выходила из этого дома. Но я могла бы написать несколько страниц о Мануэле Ариасе, котах и собаке, которые теперь стали моей семьёй, о тёте Бланке, то и дело появляющейся под предлогом навестить меня, хотя очевидно, что она приходит к Мануэлю, и о Хуанито Корралесе, мальчике, который также ежедневно навещает меня, чтобы вместе почитать и поиграть с Факином.