|
— Ну уж извините, Григорий Михайлыч! Если я решусь, если я убегу, так убегу с человеком, который это сделает для меня, собственно для меня, а не для того, чтобы не уронить себя во мнении флегматической барышни, у которой в жилах вместо крови вода с молоком, du lait coupe! И еще скажу я вам: мне, признаюсь, в первый раз довелось услышать, что тот, к кому я благосклонна, достоин сожаления, играет жалкую роль! Я знаю роль более жалкую: роль человека, который сам не знает, что происходит в его душе! Литвинов выпрямился в свою очередь. — Ирина,— начал было он... Но она вдруг прижала обе ладони ко лбу и, с судорожным порывом бросившись ему на грудь, обняла его с не—женскою силой. — Прости меня, прости меня,— заговорила она трепетным голосом,— прости меня, Григорий. Ты видишь, как я испорчена, какая я гадкая, ревнивая, злая! Ты видишь, как я нуждаюсь в твоей помощи, в твоем снисхождении ! Да, спаси меня, вырви меня из этой бездны, пока я не совсем еще погибла! Да, убежим, убежим от этих людей, от этого света в какой-нибудь далекий, прекрасный, свободный край! Быть может, твоя Ирина станет, наконец, достойнее тех жертв, которые ты ей приносишь! Не сердись на меня, прости меня, мой милый,— и знай, что я сделаю все, что ты прикажешь, пойду всюду, куда ты меня поведешь! Сердце перевернулось в Литвинове. Ирина сильнее прежнего прижималась к нему всем своим молодым и гибким телом. Он нагнулся к ее душистым рассыпанным волосам и, в опьянении благодарности и восторга, едва дерзал ласкать их рукой, едва касался до них губами. — Ирина, Ирина,— твердил он,— мой ангел.. Она внезапно приподняла голову, прислушалась... — Это шаги моего мужа... он вошел в свою комнату, — прошептала она и, проворно отодвинувшись, пересела на кресло. Литвинов хотел было встать...— Куда же ты? — продолжала она тем же шепотом,— останься, он уже и так тебя подозревает. Или ты боишься его? — Она не спускала глаз с двери.— Да, это он; он сейчас сюда придет . Рассказывай мне что—нибудь, говори со мною.— Литвинов не мог тотчас найтись и молчал.— Вы не пойдете завтра в театр? — произнесла она громко.— Дают „Lе Verre d'eau, устарелая пиеса, и Плесси ужасно кривляется ... Мы точно в лихорадке,— прибавила она, понизив голос, — этак нельзя; это надо хорошенько обдумать.Я должна предупредить тебя, что все мои деньги у него; mais j'ai mes bijoux. Уедем в Испанию, хочешь? — Она снова возвысила голос.— Отчего это все актрисы толстеют? Вот, хоть Маdeleine Brohan. |
