|
Но он не знал, о чем говорить с этой женщиной, и они оба молчали, молчанием тяжелым и неловким... Заговорила она: -- Скучно, поди-ка, одному-то вам? -- Да-а, -- ответил Фома... -- А нравятся ли наши-то места? -- вполголоса спрашивала женщина. -- Хорошо! Лесу много... Снова замолчали... -- Река-то, пожалуй, красивее Волги, -- с усилием выговорил Фома. -- Была я на Волге. В Симбирском... -- Симбирск... -- как эхо повторил Фома, чувствуя, что он снова не в состоянии сказать ни слова. Но она, должно быть, поняв, с кем имеет дело, -- вдруг бойким шепотом спросила его: -- Что же ты, хозяин, не угощаешь меня? -- Вот! -- встрепенулся Фома. -- В самом деле... экий я! Нуте-ка, пожалуйте! Он возился в сумраке, толкал стол, брал в руки то одну, то другую бутылку и снова ставил их на место, смеясь виновато и смущенно. А она вплоть подошла к нему и стояла рядом с ним, с улыбкой глядя в лицо ему и на его дрожащие руки. -- Стыдишься? -- вдруг прошептала она. Он ощутил ее дыхание на щеке своей и так же тихо ответил: -- Да-а... Тогда она положила руки на плечи ему и тихонько толкнула его себе на грудь, успокоительным шепотом говоря: -- Ничего, не стыдись... ведь -- нельзя без этого... красавчик ты мой... молоденький... жалко-то как тебя!.. А ему плакать захотелось под ее шепот, сердце его играло в сладкой истоме; крепко прижавшись головой к ее груди, он стиснул ее руками, говоря какие-то невнятные, себе самому неведомые слова... ................................................................................ -- Уходи, -- глухо сказал Фома, глядя в стену широко раскрытыми глазами. Поцеловав его в щеку, она покорно встала и вышла из рубки, сказав ему: -- Ну, прощай... Фоме было нестерпимо стыдно при ней, но, лишь она скрылась за дверью, он вскочил и сел на диван. Потом встал, шатаясь на ногах, и сразу весь наполнился ощущением утраты чего-то очень ценного, но такого, присутствие чего он как бы не замечал в себе до момента утраты... И тотчас же в нем явилось новое, мужественное чувство гордости собою. Оно поглотило стыд, и на месте стыда выросла жалость к женщине, одиноко ушедшей куда-то во тьму холодной майской ночи. Он быстро вышел из рубки на палубу -- ночь была звездная, но безлунная: его охватила прохлада и тьма... На берегу еще сверкала золотисто-красная куча углей. Фома прислушался -- подавляющая тишина разлита была в воздухе, лишь вода журчала, разбиваясь о цепи якорей, и нигде не слышно было звука шагов. |
