|
Ему захотелось позвать женщину, но он не знал ее имени. Жадно вдыхая широкой грудью свежий воздух, он несколько минут стоял на палубе, и вдруг из-за рубки, с носа парохода, до него донесся чей-то вздох, похожий на рыдание. Он вздрогнул и осторожно пошел туда, понимая, что там -- она. Она сидела у борта на палубе и, прислонясь головой к куче каната, плакала. Фома видел, как дрожали белые комья ее обнаженных плеч, слышал тяжелые вздохи, ему стало тяжело. Наклонясь к ней, он робко спросил ее: -- Что ты? Она качнула головой и не ответила ему. -- Али я тебя обидел? -- Уйди! -- сказала она. -- Да, -- как же? -- смущенно и тревожно говорил Фома, касаясь рукой ее головы. -- Ты не сердись... ведь сама же... -- Я не сержусь! -- громким шепотом ответила она. -- За что сердиться на тебя? Ты не охальник... чистая ты душа! Эх, соколик мой пролетный! Сядь-ка ты рядом-то со мной... И взяв Фому за руку, она усадила его, как ребенка, на колени к себе, прижала крепко голову его к груди своей и, наклонясь, надолго прильнула горячими губами к губам его. -- О чем ты плачешь? -- спрашивал Фома, гладя одной рукой ее щеку, а другой обнимая шею женщины. -- О себе плачу... Пошто ты отослал меня? -- жалобно спросила она. -- Стыдно мне стало, -- сказал Фома, опуская голову. -- Голубчик ты мой! Говори уж всю правду -- не понравилась я тебе? -- спросила она, усмехаясь, но на грудь Фомы все падали ее большие, теплые слезы. -- Что ты это?! -- даже с испугом воскликнул парень и стал горячо и торопливо говорить ей какие-то слова о красоте ее, о том, какая она ласковая, как ему жалко ее и как стыдно пред ней. А она слушала и все целовала его щеки, шею, голову и обнаженную грудь. Он умолк, -- тогда заговорила она печально и тихо, точно по покойнике: -- А я другое подумала... Как сказал ты "уходи!" -- встала я и пошла... И горько, горько мне сделалось от твоего слова... Бывало, думаю, миловали меня, лелеяли без устали, без отдыху; за усмешку одну, бывало, за ласковую, все, чего пожелаю, делали... Вспомнила я это и заплакала! Жалко стало мне мою молодость... ведь уже тридцать лет мне... последние деньки для женщины! Э-эх, Фома Игнатьевич! -- воскликнула она, повышая голос и учащая ритм своей певучей речи, звукам которой красиво вторило журчание воды. -- Слушай меня -- береги свою молодость! Нет ничего на свете лучше ее. Ничего-то нет дороже ее! Молодостью, ровно золотом, все, что захочешь, то и сделаешь... Живи так, чтобы на старости было чем молодые годы вспомянуть... вот я вспомнила себя и хоть поплакала, а разгорелось сердце-то от одной от памяти, как прежде жила... И опять помолодела я, как живой воды попила! Дитятко ты мое сладкое! Погуляю ж я с тобой, коли по нраву пришлась, погуляю во всю силушку. |
