|
-- Вы, конечно, будете на обеде? -- спрашивала Медынская. -- Да... -- А завтра на заседании у меня? -- Непременно! -- А может быть, когда-нибудь вы и так просто... в гости зайдете, да? -- Я... благодарю вас! Приду!.. -- Мне нужно благодарить вас за это обещание... Они замолчали. В воздухе плавал благоговейно-тихий голос архиерея, выразительно читавшего молитву, простерев руку над местом закладки дома: -- "...Его же ни ветр, ни вода, не ино что повредити возможет: благоволи ему в конец привестися и в нем жити хотящих от всякого навета сопротивного свободи..." -- Как содержательны и красивы наши молитвы, не правда ли? -- спрашивала Медынская. -- Да... -- кратко сказал Фома, не понимая ее слов и чувствуя, что опять краснеет. -- Они нашим купеческим интересам всегда будут противники, -- убедительно и громко шептал Маякин, стоя недалеко от Фомы рядом с городским головой. -- Им что? Им бы только чем-нибудь пред газетой заслужить одобрение, а настоящей сути они постичь не могут... Они напоказ живут, а не для устройства жизни... у них вон они, мерки-то: газеты да Швеция! Доктор-то вчера меня все время этой Швецией шпынял: "Народное, говорит, образование в Швеции... и все там прочее этакое... первый сорт!" Но однако, -- что такое Швеция? Может быть, она -- Швеция-то -- одна выдумка... для примера приводится... а никакого образования и всяких прочих разных разностей, может, и нет в ней. Мы про нее, про Швецию, только по спичкам да по перчаткам знаем... И опять же мы не для нее живем, и она нам экзамента производить не может... мы нашу жизнь на свою колодку должны делать. Так ли? А протодиакон, закинув голову, гудел: -- О-основателю до-ома сего... ве-ечная... па-амя-ать! Фома вздрогнул, но Маякин был уже около него и, дергая его за рукав, спрашивал: -- Обедать едешь? Бархатная, теплая ручка Медынской снова скользнула по руке Фомы. Обед был для Фомы пыткой. Первый раз в жизни находясь среди таких парадных людей, он видел, что они и едят и говорят -- все делают лучше его, и чувствовал, что от Медынской, сидевшей как раз против него, его отделяет не стол, а высокая гора. Рядом с ним сидел секретарь того общества, в котором Фома был выбран почетным членом, -- молодой судейский чиновник, носивший странную фамилию -- Ухтищев. Как бы для того, чтобы его фамилия казалась еще нелепее, он говорил высоким, звонким тенором и сам весь -- полный, маленький, круглолицый и веселый говорун -- был похож на новенький бубенчик. -- Самое лучшее в нашем обществе -- патронесса, самое дельное, чем мы в нем занимаемся, -- ухаживание за патронессой, самое трудное -- сказать патронессе такой комплимент, которым она была бы довольна, а самое умное -- восхищаться патронессой молча и без надежд. |
