– Вы здесь вчетвером жили? Но после такой тесноты Нью‑Джерси должен показаться неплохим местом.

Джен сделала вид, что ее сейчас стошнит.

– Ну да, как же! Хорошим для моих родителей. Все вокруг там считали меня типа помешанной, с фиолетовыми прядями в ирокезе и прикиде домашнего пошива.

Я вспомнил свой собственный великий переезд.

– Вы, по крайней мере, переехали не так далеко – ты могла сюда наведываться.

Она вздохнула.

– Может быть. К тому времени, когда мне исполнилось четырнадцать, мои друзья с Манхэттена списали меня в отстой. Как будто я превратилась в девчонку из Джерси, и все такое.

– Понятно.

Я вспомнил, как по приходе заглянул в комнату Джен, типичную берлогу инноватора. Обстановка, по большей части подобранная на улице, на полке завалы тетрадей, дюжина незаконченных выкроек на бумаге и ткани. Одна стена увешана вырезками из журналов, другая сплошь покрыта коллажами из найденных на улице фотографий. На третьей красовалась разрисованная под баскетбольную площадку доска объявлений, на которой магнитики в форме букв «X» и «О» поддерживали изображения игроков, мужчин и женщин.

Кровать находилась на верхнем уровне, так что под ней имелось место для письменного стола, на котором поблескивал ноутбук, а над ним, на стенке, беспроводной концентратор. Короче, отчаянный бардак обиталища крутой девчонки, старающейся скомпенсировать потерянные годы.

– А когда ты вернулась?

– В прошлом году, как только меня отпустили. Но знаешь, трудно вернуть ощущение того, что ты в струе, посте того как оно потеряно. Это все равно как идешь по улице, вся из себя прикинутая, в ушах наушники, ловишь кайф от клевой музыки и вдруг спотыкаешься и летишь на тротуар. Только что была все такая крутая, и тут… все на тебя таращатся. Ты снова в Джерси.

Она покачала головой:

– Так больно?

– С чего ты взяла?

– Ну а с чего бы еще ты зубы стиснул.

– Долго еще?

Джен покачала обеими руками, словно взвешивая в них невидимые предметы.

– От тебя зависит. Мы можем прекратить в любой момент, хоть прямо сейчас. Но каждую секунду боль делает твои волосы светлее, а значит, столкнувшись сегодня вечером с плохими дядями, ты будешь тем меньше похожим на себя, чем дольше потерпишь.

– Значит, вопрос стоит так: боль сейчас или боль потом.

– Вот именно.

Она потянула гигантскую ручку холодильника, вытащила пакет молока, нащупала со звоном над головой миску и налила молока туда.

– Это когда тебе будет невмоготу.

– Молоко?

– Оно нейтрализует отбеливатель. Это как будто на твоей голове язва.

– Точное сравнение.

Я взял себя в руки, глядя, как успокаивается поверхность молока. Чем белее, тем лучше, безопаснее. Правда, отбеливание – процесс долгий и горячий.

– Отвлеки меня еще, – попросил я.

– Ты вырос в городе?

– Нет. Мы переехали сюда из Миннесоты, когда мне было тринадцать.

– Ха, как я, только наоборот. Каково это было?

Я пожевал губу. Признаться, это был опыт, о котором я предпочитал не распространяться, но говорить‑то что‑то надо.

– Ну, мне пришлось разуть глаза.

– В смысле?

Тоненькая струйка отбеливателя стекла по шее. Я поежился и потер кожу.

– Брось, Хантер, ты с этим справишься. Станешь одним из перекисного племени.

– Я уже становлюсь одним из перекисного племени.

Она рассмеялась.

– Ты просто говори со мной, и все. На чем мы остановились?

– Ладно. Дело вот в чем: у себя в Форт‑Снеллинг я был довольно популярен.