"Ситроен" - машина чудесная, но и самая чудесная машина на большой

дороге, даже при бешеной гонке, не в состоянии все время идти на своей

максимальной скорости. Как будто выжимаешь все сто тридцать, а в среднем

не получается и девяноста:  населенные  пункты,  повороты,  обгоны,

железнодорожные переезды, образующиеся тут и там заторы, не говоря уже о

засадах дорожной полиции, охотящейся за нарушителями правил движения. То

ли дело поезд: оставляет за собой по сто двадцать километров в час с

точностью хронометра, и все тут. Французские железнодорожники заслуженно

пользуются известностью. В отличие от французских шоферов, таких же

шальных, как их собратья по всему свету.

   - Готово! - восклицает заправщик и, закрыв бензобак, тщательно

протирает ветровое стекло.

   Протягиваю ему соответствующую плату плюс соответствующую прибавку и

еду дальше. Добираться до Марселя на моем "ситроене" трудновато, зато

потом будет легче. Мне не справиться с Кралевым без машины, а угонять

чужие - только лишний раз рисковать. Словом, жребий брошен, и теперь знай

жми на газ, не боясь, что онемеет нога от напряжения.

   "Ситроен" - хорошая и мощная машина. На большой скорости она

прижимается к асфальту и на повороте не полетит кувырком под откос, как

американская. Плохо только, что нельзя развить скорость. Эти пригороды с

их бесчисленными перекрестками, выползающими из гаражей грузовиками,

неожиданно останавливающимися автобусами и прочими препятствиями тянутся

ужасающе долго.

   Выехав на  широкую  дорогу,  смотрю  на  светящийся  циферблат

автомобильных часов: без десяти одиннадцать. Стрелка спидометра тут же

переметнулась на сто двадцать. Я включаю дальний свет и вторгаюсь в ночь,

навстречу ночному ветру, который яростно бросается в лобовую атаку и

свистит у опущенного стекла.

   Шоссе довольно оживленное, все одинаково торопятся, и я  лишь

забавляюсь, делая вид, что могу ехать быстрее их, - включаю предупреждающе

то ближний, то дальний свет, а в момент обгона проношусь так близко, что

они испуганно шарахаются в сторону. Не отстает от меня единственная машина

- серый "ситроен", который следит за мною от самой Сент-Оноре. Потом,

где-то на тридцатом километре, он внезапно исчезает. Поначалу я стараюсь

установить, кто его заменил. Но в конце концов убеждаюсь, что никто. Все

же Франсуаз выполнила свое полуобещание: на  данном  этапе  слежка

прекращена.

   Да, Франсуаз невольно попала в точку, когда назвала меня господин

Никто. Я и в самом деле что-то в этом роде, если опустить титул

"господин", потому что подкидыш, выросший без отца и матери, господином

стать не может. Все самые ранние мои воспоминания связаны с сиротским

домом, с его узким темным коридором, с голой казарменной спальней, в три

ряда заставленной солдатскими кроватями, покрытыми серыми одеялами и

грубыми, как мешковина, пожелтевшими простынями.  Сырой,  вымощенный

каменными плитами двор, запах кислой капусты, идущий из кухни в глубине

двора, запах грязных тряпок, которыми мы каждый вечер мыли  полы,

монотонное бормотание молитвы перед тем, как есть жидкую сиротскую

похлебку с кусочком черного непропеченного хлеба, - все это сиротский дом.

И резкий, как скрип двери, голос воспитательницы, когда она била меня по

щекам своими костлявыми руками, приговаривая: "Иди жалуйся отцу  с

матерью!"

   Другие дети хоть знали имена своих родителей, которые умерли или

бросили их.