Вот приеду в Шалон, тогда и посмотрю, а до него еще целых сто восемьдесят

километров. Не стану оглядываться и назад, на давно минувшее прошлое,

потому что, невзирая на его древность, меня всякий раз при воспоминании о

нем охватывает тягостное чувство пустоты, как будто и в душе моей пусто, и

заняться мне нечем, и ничего мне не остается, кроме как раствориться в

пустоте.

   Не знаю, всем ли доводилось испытывать подобное ощущение пустоты, или

оно овладевает только мной, потому что я с самого начала был Никто, потому

что пришел я Ниоткуда, потому что первое, что я осознал, была Пустота.

   Единственная женщина, пробудившая в моей душе теплоту, сказав:

"Хочешь, пойдем к нам?", научила меня остерегаться этого чувства. Чем

сильней вспыхнет в тебе влечение к кому-нибудь или к чему-нибудь, тем

крепче ты должен держать себя в руках, чтоб не попасть впросак.

   "Это правило нужно особенно соблюдать в общении с женщинами", -

добавил бы другой мой покровитель.

   Другой мой покровитель был издателем. В отличие от госпожи Елены, он

был груб со мной с самого начала. И опять-таки, в отличие от госпожи

Елены, изредка проявлял человечность, разумеется в той мере, в какой был

на это способен. Предприятие состояло из старой постройки в две комнаты: в

одной - директор, в другой - бухгалтерия - и складского помещения на

заднем дворе. На складе, смахивавшем на простой амбар, все полки снизу

доверху были забиты пачками книг. Я носился по складу или забирался по

длинной стремянке на полки и отбирал книги, тогда как бай Павел,

склонившись над письмами-заказами, командовал:

   "Белокурая Венера - десять экземпляров,  "Мужчины  предпочитают

блондинок" - восемь, "Пальмы у тропического моря"..."

   Издатель воспитывался в Париже, и, хотя искренне ненавидел этот

город, он вынес оттуда полезный урок: спрос на любовные истории гораздо

выше, нежели на книги по истории религии. Этот урок позволил ему поставить

на ноги находившееся при последнем издыхании предприятие своего покойного

отца, по крайней мере настолько, чтоб можно было удовлетворить запросы

своей расточительной супруги.

   Когда поступившие за день заказы бывали выполнены, я забирался в

какой-нибудь угол и принимался за имевшееся под рукой чтиво.  Мое

безразборное отношение к духовной пище часто злило бай Павла: "Опять

порнография... Опять желтая пресса... А книжка "От Гераклита до Дарвина",

что я тебе принес, так и лежит не прочитана!"

   Бай Павел задался целью воспитывать меня идейно, однако книги,

которыми он меня снабжал, казались мне скучными, а свободно пересказывать

их содержание он не умел. Как издатель, он был куда более красноречив,

особенно после второй бутылки. Поссорившись с женой - а это случалось по

меньшей мере раз в неделю, - он ночевал в конторе, на кушетке, покрытой

пыльным ковриком "под персидский", посылал меня с большой оплетенной

бутылью за вином и подолгу пил в одиночестве. Из соседнего чуланчика, куда

я уходил спать, я слышал, как мой шеф расхаживает взад и вперед по

конторе, и ждал, когда он меня позовет, потому что, дойдя до определенного

градуса, он неизменно звал меня к  себе,  испытывая  непреодолимую

потребность в собеседнике, вернее, в слушателе.

   "Садись вот там! - приказывал господин Бобев, указывая на стоящий в

углу венский стул. - Садись и слушай, что я тебе скажу!"

   Он также садился, как бы стараясь занять наиболее прочную исходную

позицию, и, сосредоточенно склонив голову, назидательно вскидывал руку с

зажатой в ней сигаретой.