Он придерживался своего
собственного толкования слова "грех", и казалось, брат во Христе по
каждому отдельному случаю необходимо должен был совершать специальный
грех. Грехи были самого необычного свойства: странные провинности, каких я
раньше никогда бы не измыслил.
О, как я устал! Как я морщился и зевал, клевал носом и снова приходил в
себя! Я щипал себя, и колол, и протирал глаза, и вставал со скамьи, и
опять садился, и подталкивал Джозефа локтем, спрашивая, кончится ли
когда-нибудь эта проповедь. Я был осужден выслушать все; наконец
проповедник добрался до "Первого из Седмидесяти Первых". В этот
критический момент на меня вдруг нашло наитие; меня подмывало встать и
объявить Джебса Брендерхэма виновным в таком грехе, какого не обязан
прощать ни один христианин.
- Сэр! - воскликнул я. - Сидя здесь в четырех стенах, я в один присест
претерпел и простил четыреста девяносто глав вашей речи. Седмидесятью семь
раз я надевал шляпу и вставал, чтоб уйти, - вы седмидесятью семь раз
почему-то заставляли меня сесть на место. Четыреста девяносто первая глава
- это уж слишком! Сомученики мои, воздайте ему! Тащите его с кафедры и
сотрите его в прах, чтобы там, где его знавали, забыли о нем навсегда.
- Так это ты! - воскликнул Джебс и, упершись в свою подушку, выдержал
торжественную паузу. - Седмидесятью семь раз ты искажал зевотой лицо -
седмидесятью семь раз я успокаивал свою совесть: "Увы, сие есть слабость
человеческая, следственно, сие прегрешение может быть отпущено!" Но
приходит Первое из Седмидесяти Первых. Вершите над ним, братья,
предписанный суд! Чести сей удостоены все праведники божьи!
Едва раздались эти последние слова, собравшиеся, вознеся свои
пилигримовы посохи, ринулись на меня со всех сторон; и я, не имея оружия,
которое мог бы поднять в свою защиту, стал вырывать посох у Джозефа,
ближайшего ко мне и самого свирепого из нападающих. В возникшей сутолоке
скрестилось несколько дубинок. Удары, предназначенные мне, обрушивались на
другие головы. И вот по всей церкви пошел гул ударов. Кто нападал, кто
защищался, но каждый поднял руку на соседа; а Брендерхэм, не пожелав
оставаться праздным свидетелем, изливал свое рвение стуком по деревянному
пюпитру, раздававшимся так гулко, что этот стук в конце концов к моему
несказанному облегчению разбудил меня. И чем же был внушен мой сон о
шумной схватке? Кто на деле исполнял роль, разыгранную в драке Джебсом?
Всего лишь ветка ели, касавшаяся окна и при порывах ветра царапавшая
сухими шишками по стеклу! С минуту я недоверчиво прислушивался, но,
обнаружив возмутителя тишины, повернулся на другой бок, задремал; и опять
мне приснился сон, - еще более неприятный, чем тот, если это возможно.
На этот раз я сознавал, что лежу в дубовом ящике или чулане, и
отчетливо слышал бурные порывы ветра и свист метели; я слышал также
неумолкавший назойливый скрип еловой ветки по стеклу и приписывал его
действительной причине. |