Я раздвинул обшитые панелью боковые
стенки, вошел со свечой, снова задвинул их и почувствовал себя надежно
укрытым от бдительности Хитклифа или чьей бы то ни было еще.
На подоконнике, где я установил свечу, лежала в одном углу стопка
тронутых плесенью книг; и весь он был покрыт надписями, нацарапанными по
краске. Впрочем, эти надписи, сделанные то крупными, то мелкими буквами,
сводились к повторению одного лишь имени: _Кэтрин Эрншо_, иногда
сменявшегося на _Кэтрин Хитклиф_ и затем на _Кэтрин Линтон_.
В вялом равнодушии я прижался лбом к окну и все перечитывал и
перечитывал: Кэтрин Эрншо... Хитклиф... Линтон, - пока глаза мои не
сомкнулись; но они не отдохнули и пяти минут, когда вспышкой пламени
выступили из мрака белые буквы, живые как видения, - воздух кишел
бесчисленными Кэтрин; и сам себя разбудив, чтоб отогнать навязчивое имя, я
увидел, что огонь моей свечи лижет одну из тех старых книг и в воздухе
разлился запах жженой телячьей кожи. Я оправил фитиль и, чувствуя себя
крайне неприятно от холода и неотступной тошноты, сел в подушках и раскрыл
на коленях поврежденный том. Это было евангелие с поблекшей печатью,
сильно отдававшее плесенью. На титульном листе стояла надпись: "Из книг
Кэтрин Эрншо" - и число, указывавшее на четверть века назад. Я захлопнул
ее и взял другую книгу и третью - пока не пересмотрел их все до единой.
Библиотека Кэтрин была со вкусом подобрана, а состояние книг доказывало,
что ими изрядно пользовались, хотя и не совсем по прямому назначению: едва
ли хоть одна глава избежала чернильных и карандашных заметок (или того,
что походило на заметки), покрывавших каждый пробел, оставленный
наборщиком. Иные представляли собою отрывочные замечания; другие принимали
форму регулярного дневника, писанного неустановившимся детским почерком.
Сверху на одной из пустых страниц (показавшихся, верно, неоценимым
сокровищем, когда на нее натолкнулись впервые) я не без удовольствия
увидел превосходную карикатуру на моего друга Джозефа, набросанную бегло,
но выразительно. Во мне зажегся живой интерес к неведомой Кэтрин, и я тут
же начал расшифровывать ее поблекшие иероглифы.
"Страшное воскресенье! - так начинался следующий параграф. - Как бы я
хотела, чтобы снова был со мной отец. Хиндли - плохая замена, он жесток с
Хитклифом. Мы с Х. договорились взбунтоваться - и сегодня вечером сделаем
решительный шаг.
Весь день лило, мы не могли пойти в церковь, так что Джозефу
волей-неволей пришлось устроить молитвенное собрание на чердаке; и пока
Хиндли с женой в свое удовольствие грелись внизу у огня - и делали при
этом что угодно, только не читали Библию, могу в том поручиться, - нам с
Хитклифом и несчастному мальчишке пахарю велено было взять молитвенники и
лезть наверх; нас посадили рядком на мешке пшеницы, и мы вздыхали и
мерзли, надеясь, что Джозеф тоже замерзнет и ради собственного блага
прочтет нам не слишком длинную проповедь. |