Одно время казалось, что Кнехт решил стать исключительно музыкантом;
все факультативные предметы он ради музыки так запустил, что к концу первого
семестра заведующий призвал его к ответу по этому поводу. Ученик Кнехт, не
сробев, упорно ссылался на права учеников. Он будто бы сказал заведующему:
-- Если бы я не успевал по какому-нибудь обязательному предмету, вы
были бы вправе бранить меня, но я не дал вам для этого основания. Я же
вправе посвящать музыке три или даже четыре четверти времени, которым мне
разрешено располагать по своему усмотрению. Так и в уставе сказано.
Заведующий Цбинден был достаточно умен, чтобы не настаивать на своем,
но, конечно, запомнил этого ученика и, говорят, долгое время обращался с ним
холодно-строго.
Больше года, лет, видимо, около полутора, продолжался этот своеобразный
период ученической жизни Кнехта: нормальные, но не блестящие отметки и тихая
и -- судя по эпизоду с заведующим -- не лишенная упрямства отстраненность,
отсутствие заметных дружеских привязанностей, зато эта необыкновенная
рьяность в музицировании и уклонение почти от всех необязательных предметов,
в том числе от Игры. В некоторых чертах этого юношеского портрета видны,
несомненно, приметы возмужалости; с противоположным полом он в этот период
общался, наверно, лишь случайно и был, по-видимому, -- как многие
эшгольцские школьники, если у них не имелось дома сестер, -- довольно робок
и недоверчив. Читал он много, особенно немецких философов -- Лейбница, Канта
и романтиков, из которых его сильнее всех привлекал Гегель.
Теперь надо несколько подробнее упомянуть о том другом соученике, что
сыграл решающую роль в вальдцельской жизни Кнехта, о вольнослушателе Плинио
Дезиньори. Он был вольнослушателем, то есть учился в элитных школах на
правах гостя, без намерения остаться в педагогической провинции надолго и
вступить в Орден. Такие вольнослушатели всегда появлялись, хотя и в
небольшом числе, ибо Педагогическое ведомство, естественно, никогда не
придавало значения подготовке учеников, которые по окончании элитной школы
собирались вернуться в родительский дом и в "мир". Между тем в стране было
несколько старых, снискавших перед Касталией во времена ее основания большие
заслуги патрицианских семей, где существовал не совсем и поныне ушедший
обычай отдавать сыновей, при наличии у них достаточных для этого
способностей, в элитные школы, чтобы они воспитывались там на положении
гостей; право на это в таких семьях стало традиционным. Подчиняясь в любом
отношении тем же правилам, что и прочие элитные ученики, эти вольнослушатели
составляли все же исключение в их среде -- хотя бы потому, что, в отличие от
них, не отрывались с каждым годом все больше от родины и семьи, а проводили
дома все каникулы и, сохраняя тамошние нравы и образ мыслей, оставались
среди однокашников гостями и чужими людьми. Их ждали родной дом, мирская
карьера, профессия и женитьба, и только считанные разы случалось так, что,
проникшись духом педагогической провинции, такой гость, с согласия семьи, в
конце концов оставался в Касталии и вступал в Орден. |