– Чем они больны? – Рут заговорила отрывистым профессиональным тоном.

– Это называется «болезнь упадка колонии», – встряла я. – Я проверяла в Интернете. Причин никто не знает, но гипотез множество.

– Вызвано это, скорее всего, стрессом, – сказала Рут, – побочным явлением какой‑то человеческой деятельности. Возможно, пестицидами. – Впервые я получила хотя бы отдаленное представление о том, за что папа так ее ценит.

– Я получила ответ от Департамента сельского хозяйства Флориды, – сказала мае. – Им звонят со всего штата. Они пока не пришли ни к какому определенному выводу. Но, как правило, когда пчелы покидают улей, другие насекомые и животные приходят полакомиться медом. Этот мед никто не трогает.

– Нет пчел, нет перекрестного опыления. – Дашай всплеснула руками. – Только представьте, что может случиться с продовольственным обеспечением. Что люди будут есть?

– Исключительно десерты. – Глаза Рут при этих словах сверкнули.

Я обернулась к маме и послала ей мысль: «Рут сострила?!»

Мае не ответила. Взгляд ее беспокойно метался по столу.

Рут начала складывать папину корреспонденцию в принесенную с собой холщовую сумку. Она сказала, что временно проживает у подруги неподалеку от Сарасоты.

– Ты‑то знаешь, когда он возвращается? – спросила она у мамы.

– Пока нет. – Мае помотала головой, словно прочищая мозги. – Он подыскивает новый дом.

– Ну, это‑то и я знаю. – Рут отодвинула стул. – Что мне нужно, так это четкие временные рамки. Наши исследования не могут бесконечно пребывать в подвешенном состоянии.

– Наши жизни тоже, – выдохнула мама со страстью, удивившей нас и, больше всех, ее саму.

ГЛАВА 3

Я никогда не питала особой любви к воскресеньям – скучные коричневые дни, согласно моей личной синестезии. Синестезия – обычное дело среди вампиров. Для мамы, например, воскресенья серые. Дашай говорит, что у нее дни недели перестали отличаться по цвету, когда ей исполнилось тринадцать, вскоре после того, как она начала видеть саса.

Я разглядывала висевшую на кухонной стене обзорную карту, когда вошла мае и обняла меня.

– Ты чего? – Ее рубашка приглушила мой голос.

– У тебя хмурый вид.

– Наверное, я скучаю по дому.

Слова повисли заглавными буквами глубокого, сумеречно‑синего цвета. Они потянули за собой воспоминания о Саратога‑Спрингс: о сером зимнем небе и зеленых весенних утрах – и о жизни с папой в старом викторианском доме. Он ежедневно занимался со мной в библиотеке, отсекая внешний мир толстыми бархатными шторами. Теперь мне казалось, что те уроки закончились слишком рано.

Мае отпустила меня.

– Я могу учить тебя. Не тому же, что и он. Я могу учить тебя готовить, ухаживать за растениями и лошадьми. А также мифам и легендам и другим вещам, которых он не знает. И плавать на каяке.

Если и существует лекарство от воскресенья, то это каяк. Даже в тот жаркий флоридский день на реке веял ветерок, и казалось, что время замерло – что с тех времен, когда эти воды рассекали весла семинолов, ничего не изменилось.

У мае каяк был желтый, а у меня красный. Она провела мне ускоренный курс обращения с каяком. Затем наши лодочки скользнули в золотисто‑зеленый мир.

– Нынче утром я сделала глупость. – Мамин голос плыл над изумрудной водой. – Я позвонила Беннету.

Мне это глупостью не показалось.