|
Глаза их были пусты. – Нет. 509 й повернулся к Бергеру. – Почему ты сказал ему это? – Почему? – Лицо Бергера передернулось. – Потому! Ты что, не понимаешь? Свет окутал его голову, похожую на яйцо, розовым облаком. В густом, отравленном зловониями воздухе казалось, будто она дымится. Глаза его сверкали. Они были мокрыми. Но они были такими всегда, они были хронически воспалены. 509 й, конечно, мог понять, почему Бергер сказал это. Но что это было за утешение для умирающего? С таким же успехом эти слова могли сделать его конец еще тяжелее. Он заметил, как на кирпично красный глаз одного из истуканов села муха. Веки его остались неподвижными. А может быть, это все таки утешение, думал 509 й. Может быть даже – единственное утешение для того, кто должен умереть. Бергер повернулся и стал протискиваться обратно по узкому проходу между нарами. Ему приходилось переступать через лежащие на полу тела. При этом он очень напоминал шагающего по болоту марабу. 509 й двинулся вслед за ним. – Бергер! – зашептал он, когда они наконец остановились. – Ты действительно веришь в это? – Во что? 509 й не решался произнести это вслух. Он словно боялся спугнуть то, что значили для него эти слова. – В то, что ты сказал Ломану. – Нет, – сказал Бергер, глядя на него. – Нет? – Нет. Не верю. – Но… – 509 й прислонился к ближайшей койке. – Зачем же ты сказал это? – Я сказал это для Ломана. А сам я в это не верю. Никто не будет отомщен, никто! Никто! Никто! – А как же город? Он же горит! – Город горит. Горело уже много городов. Это ничего не значит. Ничего! – Нет, значит! Должно значить! – Ничего! Ничего! – продолжал исступленно твердить Бергер, как человек, воспылавший некоей фантастической надеждой и тут же похоронивший ее. Бледный череп его качался, как маятник, а из воспаленных глаз струилась влага. – Горит маленький городишко. Какое это имеет к нам отношение? Никакого! Ничто не изменится. Ничто! – Они кого нибудь расстреляют, – произнес сидевший на полу Агасфер. – Заткнись! – закричал из темноты прежний голос. – Заткнёте вы наконец ваши вонючие глотки?! 509 й уселся на свое место возле стены. Над головой было одно из немногих окон барака. Это узенькое оконце находилось довольно высоко, и в него в это время попадало немного солнца. Свет добирался только до третьего яруса; все, что было выше, всегда пребывало во мраке. Барак стоял здесь всего лишь год. 509 й помогал строить его; он тогда еще был в рабочем лагере. Это был старый барак из какого то эвакуированного концентрационного лагеря в Польше. Четыре таких барака прибыли однажды в разобранном виде на городской вокзал; там их погрузили на машины, привезли в лагерь и снова собрали. В них воняло клопами, страхом, грязью и смертью. Так и возник Малый лагерь. Первая же партия нетрудоспособных, умирающих узников с Востока была утрамбована в него и предоставлена сама себе. Уже через несколько дней содержимое бараков можно было выгребать обратно. С тех пор сюда сплавляли больных, обессилевших, калек и нетрудоспособных, и лагерь постепенно превратился в некое постоянно действующее учреждение. Косой четырехугольник света на стене справа от окна высветил бледные надписи и имена. Это были надписи и имена прежних обитателей барака в Польше и Восточной Германии Они были сделаны карандашом или выцарапаны кусочками проволоки и гвоздями. 509 й уже знал некоторые из них. Он знал, что кончик четырехугольника как раз коснулся имени, обрамленного жирными штрихами, высвобождая его на несколько мгновений из тьмы, – «Хаим Вольф, 1941». |
