|
Лебенталь остановился. – «Пожевать», – повторил он с горечью. – А ты знаешь, что евреи во всем лагере на два дня лишаются хлебного пайка? Приказ Вебера! 509 й с ужасом уставился на него. – Правда?.. – Нет. Я это придумал. Я всегда что нибудь придумываю. Это так забавно. – Вот это новости! То то будет мертвецов! – Да. Горы. А ты спрашиваешь, раздобыл ли я что нибудь поесть… – Успокойся, Лео. Садись сюда. Черт возьми! Именно сейчас! Сейчас, когда нам так необходим каждый грамм жратвы! – Вот как? Может, я еще и виноват, а? – Лебенталь затрясся. Он всегда трясся, когда волновался, а разволновать его было нетрудно: он был очень обидчив. Волнение означало у него не больше, чем машинальное постукивание пальцами по крышке стола. Причиной тому было постоянное чувство голода. Голод усиливал и, наоборот, гасил все эмоции. Истерия и апатия были в лагере как две родные сестры. – Я делал все, что мог! – тихо причитал Лебенталь высоким, срывающимся голосом. – Я доставал, добывал, рисковал шкурой, – и тут приходишь ты и заявляешь: нам так необходим… Голос его вдруг захлебнулся в каком то булькающем, хлюпающем болоте. Словно один из лагерных громкоговорителей, в котором неожиданно пропал контакт. Лебенталь елозил руками по земле. Лицо его перестало быть похожим на череп оскорбленного до глубины костей скелета; это были просто лоб, нос, огромные лягушачьи глаза и мешок дряблой кожи с зияющей посредине дырой. Наконец, он отыскал на земле свою искусственную челюсть, обтер ее полой куртки и сунул в рот. Отпаявшийся проводок громкоговорителя вновь был подсоединен, и голос опять появился. Высокий и плаксивый. 509 й молча посмотрел на него, потом показал на город и горящую церковь: – Ты спрашиваешь, что случилось, Лео? А вот что! – Что? – Там внизу. Видишь? Как сказано в Библии? – При чем тут Библия? – Что то подобное ведь было при Моисее? Огненный столб, который вывел народ из рабства? Лебенталь захлопал ресницами. – Столб облачный днем и столб огненный ночью… – произнес он серьезно, позабыв о своих жалобах. – Ты это имеешь в виду? – Да. И в нем был Бог, так? – Йегова. – Правильно, Йегова. А вот это там внизу – знаешь, что это такое? – 509 й помедлил секунду. – Это что то похожее, – сказал он наконец. – Это надежда, Лео. Наша надежда! Черт побери, почему же никто из вас не хочет этого понять? Лебенталь не отвечал. Он сидел рядом, весь обмякший, погруженный в себя, и смотрел вниз, на город. 509 й в изнеможении откинулся назад. Наконец то он произнес это вслух, в первый раз. «Это почти невозможно выговорить, – подумал он. – Это слово бьет наповал, это – жуткое слово. Я избегал его все эти годы, иначе оно разъело бы меня изнутри. И вот оно опять всплыло, и я еще не решаюсь думать о том, что оно означает, но оно – уже здесь, и теперь оно или сломает меня, или станет реальностью». – Лео, – сказал он, – то, что ты видишь там внизу, означает, что и вот это все полетит к черту. Лебенталь не шевелился. – Если они проиграют войну, – прошептал он чуть слышно. – Только тогда! Но кто это знает? – он непроизвольно обернулся, испугавшись своих собственных слов. В последние годы лагерь был неплохо информирован о ходе войны. Но с тех пор, как кончились победы, Нойбауер запретил проносить на территорию лагеря газеты и передавать радиосводки об отступлении германских войск. |
