Предпочесть одно направление другому не было никакой возможности. Колин бесцельно проблуждал остаток этой ночи и весь следующий, восьмой день. Он не мог позволить себе возвратиться домой, пока не истечёт последний срок, и Сапожник уже никак не сможет помочь ему освободить сына. Найти мастерскую — эта единственная забота неотвязно занимала отца, так что, хотя он уже несколько дней не ел и не пил, Колин не задумывался над причинами надвигающейся физической слабости — некогда было. С наступлением темноты, однако, резко усилились мучительные боли несчастного: ноги его подкашивались, испарина изнеможения покрыла лоб, в горле пересохло и саднило, глаза слезились от напряжения… Колин был на пределе сил — и душевных, и физических. Наконец он увидел слабо белеющий во тьме громадный плоский валун, который словно звал путника присесть и перевести дух, и медленно, с долгими остановками двинулся к нему, шатаясь от истощения и усталости.

Основание камня поросло мхами, а вершина слегка поблёскивала в свете звёзд. Но стоило Колину прислониться к прохладному и гладкому каменному боку, как он тут же увидел где-то впереди, чуть правее валуна (и не слишком далеко, мысленно отметил он) тусклое серебристое мерцание. Словно окрылённый новой надеждой, забыв об изнурительных блужданиях, о слабости и голоде, о гудящих от боли ногах, Колин торопливо поднялся и направился к заинтересовавшему его месту.

Подойдя ближе, он затаил дыхание: в ночной тишине как будто слышался какой-то необычный мерный шум, словно сотканный из сотни схожих шумов поменьше. Звуки будили неясные воспоминания. Казалось, он уже слышал их прежде — где-нибудь на заводе или на фабрике в Лондоне, но где именно, Колин никак не мог припомнить. Задумавшись, он едва не упал, наткнувшись на длинное и очень низкое строение без окон и с одной только небольшой дверью в торце. Свет, привлёкший его внимание, лился из этой широко распахнутой дверцы. Колин приблизился и осторожно заглянул вовнутрь.

В помещении сидело множество сапожников — каждый на своём стуле, каждый со свечкой, воткнутой в специальное отверстие в сиденье стула. Дело кипело вовсю. Работники показались Колину невысокими ростом, хотя, конечно, не могли и сравниться размерами с крошечными феями. И — что самое замечательное в их поведении — все они одновременно и точно выполняли одно и то же движение — секунда в секунду, чётко и слаженно, словно были частью единого механизма. Когда один продевал иглу с нитью в подошву башмака, делая стежок — все делали то же самое. Если, удивлялся Колин, один, начиная вытягивать нить, поднимал глаза кверху — остальные тоже старательно тащили нить, глядя ввысь. Если кто-то вдруг принимался стучать молотком по шлифовальному кругу, то вся мастерская следовала его примеру. Не подневольно и не в стремлении подражать, вовсе нет — просто каждый в один и тот же миг хватал свой круг и впадал в процесс остервенелого битья молотком. Причём лупил по нему с такой сосредоточенностью и целеустремлённостью, как будто ничего иного в эту секунду от него ни в коем случае не требовалось да и его не занимало.

Колин решил присмотреться к ним более пристально — и заметил, что все сапожники слепы на один глаз и носы у всех свёрнуты на сторону, как сапожное шило. Тем не менее каждый из них чем-то неуловимо отличался по внешнему виду от своих коллег, несмотря на очень близкое, почти родовое сходство в чертах лица.