Особенно привлекали внимание кибитка, окрашенная в зеленый и белый цвета, где жила мать Александре и три девушки‑цыганки, кибитка Кзерды, которую теперь буксировал трак ярко‑желтого цвета, и импозантный зеленый «ролле‑ройс» ле Гран Дюка. Крыша кабриолета была опущена, так как утро стояло жаркое. Девушка‑шофер без головного убора – явный признак того, что сейчас она не на службе, – стояла с Лилой около машины. Ле Гран Дюк, развалившись на заднем сиденье, освежался каким‑то напитком из открытого бара и безучастно посматривал вокруг.

– Я никогда не считала цыган религиозными, – сказала Лила.

– Понятно, понятно, – милостиво кивнул ле Гран Дюк. – Ты, конечно, совсем не знаешь цыган, моя дорогая, в то время как я являюсь главным специалистом в Европе по этому вопросу. – Он помолчал, подумал и поправил себя: – Крупнейшим специалистом в Европе, если говорить о мировом уровне. Религиозность у них очень сильна, и их набожность особенно ярко проявляется во время путешествий: они специально отправляются в путь, чтобы поклониться мощам Святой Сары, покровительницы их храма. Всегда в последний день путешествия священник сопровождает их, чтобы поблагодарить Сару и... Но достаточно! Я не должен подавлять тебя своей эрудицией.

– Подавлять, Чарльз?! Это все очень интересно! Для чего же все‑таки та черная палатка?

– Походная исповедальня. Боюсь только, что она редко используется. Цыгане имеют свои понятия о добре и зле. Боже мой! Это Кзерда входит в палатку. – Он посмотрел на часы: – Девять часов пятнадцать минут. Он, должно быть, выйдет оттуда перед завтраком.

– Тебе он не нравится? – спросила Лила с любопытством. – Ты думаешь, что он...

– Я ничего не знаю о нем, – ответил ле Гран Дюк. – Я бы просто отметил, что его лицо не облагорожено добрыми делами и благочестивыми мыслями.

Все вокруг было спокойно, когда Кзерда с тревожным, мрачным, побитым лицом опустил и закрепил входной полог палатки. Палатка была маленькая, круглая, не больше десяти футов в диаметре. Основным предметом обстановки была закрытая тканью кабина, которая служила исповедальней.

– Приветствую тебя, сын мой! – Голос, прозвучавший из будки, был глубоким, спокойным и уверенным.

– Откройся, Серл, – сказал Кзерда грубо.

Послышалось неуклюжее движение, темная ткань занавески раздвинулась, и показался священник в пенсне, с тонким аскетическим лицом. Весь его вид говорил, что его вера в Бога граничит с фанатизмом. Он мельком безразлично глянул на побитое лицо Кзерды.

– Люди могут услышать, – произнес священник холодно. – Называй меня «мсье ле Кюр» или «отец».

– Для меня ты Серл, и всегда будешь им, – ответил Кзерда презрительно. – Симон Серл, лишенный духовного сана, поп‑расстрига. Звучит‑то как!

– Я прибыл сюда не в бирюльки играть, – сказал Серл мрачно. – Я прибыл от Гэюза Строма.

Агрессивность медленно сползла с лица Кзерды, осталось только серьезное опасение, которое усилилось при взгляде на бесстрастное лицо священника.

– Я думаю, – продолжал Серл тихо, – что тебе необходимо дать объяснения. Твоя работа выглядит слишком непрофессиональной. Надеюсь, что это будут очень толковые объяснения.

– Я должна выйти на воздух. Я должна выйти отсюда! – Тина, девушка‑цыганка с темными, коротко остриженными волосами, смотрела в окно кибитки на палатку‑исповедальню, затем обернулась к трем другим цыганкам.