Вчера позвонил Николай Иванович Дроздов, только что вернувшийся с раскопок, где мы у него бывали. Шумный, по голосу совершенно безбедный в делах своих и планах; похвалился, что Путин дал деньги на последние раскопки, что работа на Богучанской идет вовсю, — подозреваю, что наше прошлогоднее присутствие только придало жару и пару этой работе; леса на островах, на которые мы любовались как на что-то почти неземное, бросят: скорей, скорей, пока не появились более серьезные противники (но теперь и не появятся). Мало того, берутся уже за Мотыгинскую ГЭС, до которой мы не доехали всего ничего и, похоже, были завернуты.

А мы-то, герои, информацию дали, что были и свидетельствуем. А свидетельств, кроме мелочей, и никаких.

Нет у меня никакой уверенности, что Россия вернется в Россию. И беды этого лета только помогут перевернуть ее.

Ты пишешь о Толе Пантелееве, вернее о его работе, о том, чтобы показать ее в Иркутске. Теперь уже и поздно везти ее в Иркутск, да, мне кажется, и не нужно. Отдадут огромной Толиной работе полтора-два часа — и дело с концом. Т. е. будет погублено при торопливом обсуждении. Показать Толину работу, мне кажется, нужно прежде всего в Москве, в союзе, а потом и дальше. Я книгу еще не видел, из Москвы никак не могут переправить. Рад твоему отзыву, твоему отношению к ней, для Толи это, может быть, самое главное. Он теперь именинник — не меньше.

Наши домашние дела по-прежнему невеселые, хотя надежда остается. До сих пор не съездил в Аталанку. Да и боюсь ехать в одиночестве. Уговорил Костю Житова и молю Господа, чтобы дал он нам дня три-четыре спокойной жизни (относительно спокойной, чтобы успеть съездить, а уж потом опять на дежурство. Да ведь и за мной надо дежурить).

Если даст Господь — в последний раз на зиму в Москву и скорей-скорей, чтобы не опоздать, обратно.

В. Распутин — В. Курбатову

12 октября 2010 г.

Москва

Вот так, дорогой Валентин, видал ты такие чудеса?! Видать-то, предположим, видал, но не кусал.

Искал тебя сначала дома, потом у Толи, но нигде не заставал. Вчера с Толей наконец поговорил, он и объяснил мне, что можешь быть опять дома. Сегодня можешь быть, а завтра можешь и не быть. Вот я и побежал искать скоростную почту.

Мы со Светланой вернулись в Москву. Обоих хоть сегодня в гроб клади, она даже лучше, чем я. Я, если доживу до весны, — в последний раз; надо быть дома. Хожу совсем плохо, от памяти даже и рожек с ножками не остается, съездил нынче, должно быть в последний раз, в Аталанку в сопровождении Кости Житова, обошел оставшуюся деревню, на всякий случай простился — и обратно. После этого побывал еще в Усть-Уде на «Сиянии», в Иркутске в последние дни дважды побывал у дочери и у Гены — и сюда, в Москву. И делать мне теперь в Москве совершенно нечего: говорить не могу, пристанищ уже никаких не осталось. Но вот договорился со своим доктором, чтобы он меня посмотрел (может быть, какое новое лекарство появилось, хотя тоже уже ни к чему), — и успокоиться.

Ну ладно, это все почему-то кажется уже мелочью.

0 чем еще хотел предупредить… Я теперь вам окончательно никакой не помощник. Ни в Москве, ни в Иркутске. Последние мои даже самые робкие попытки выйти на публику заканчивались позором. Путь у меня теперь один — уйти окончательно в затвор.

И еще одно. Я уже спрашивал тебя о твоих письмах ко мне. Вернуть ли их тебе, как я и предлагал уже, или передать в Российскую библиотеку? Если я часть стародавних писем возвращал тебе (мне кажется, ты упоминал об этом, а я, разумеется, и не помню), тогда, разумеется, и последующие должны быть у тебя.