успехом могу загорать и в нем. Мол, это наш двор, и никого не касается,  что

мы тут делаем.

     Стелла Хоран улыбается при этом воспоминании и гасит сигарету.

     Я пыталась с ней спорить, говорила,  что  не  хочу  быть  пешкой  в  их

склоке, но все без толку. Если уж ей что вступит в голову, то остановить  ее

так же невозможно, как дизельный грузовик, когда его без тормозов несет  под

гору. Но дело было даже не в этом.  Сказать  по  правде,  я  просто  боялась

Уайтов. Настоящие психи, сдвинутые на религии, - тут, знаете, не  до  шуток.

Ральфа Уайта, конечно, уже не было, но вдруг  у  Маргарет  еще  остался  его

револьвер?...

     Однако в то воскресенье я все же  постелила  на  заднем  дворе  одеяло,

намазалась маслом  для  загара  и  улеглась,  включив  радио,  где  как  раз

передавали "Сорок лучших песен". Мама эту музыку просто ненавидела и  обычно

кричала мне, чтобы я убрала звук "пока она не рехнулась". Но в тот день  она

сама дважды прибавляла громкость, и я уже в самом  деле  начала  чувствовать

себя Вавилонской блудницей.

     Тем не  менее  из  дома  Уайтов  никто  не  выходил.  Даже  хозяйка  не

показывалась развесить на веревках белье... Вот, кстати, еще один штрих: она

никогда не вывешивала на улице нижнее белье. Не только  свое,  но  и  Кэрри,

хотя ей было всего три года. Исключительно в доме.

     Я немного успокоилась и решила, что Маргарет, может быть,  увела  Кэрри

куда-нибудь в парк - помолиться на природе или что-нибудь еще в таком  духе.

Короче, спустя какое-то время я перевернулась на спину, закрыла глаза  рукой

и задремала. А когда проснулась, рядом,  разглядывая  меня  в  упор,  стояла

Кэрри.

     Миссис  Хоран  умолкает,  глядя   куда-то   в   пространство.   Снаружи

бесконечной  чередой  проносятся  машины.  Я  слышу  тонкое  гудение   моего

репортерского магнитофона. Но все это кажется лишь хрупкой, тонкой оболочкой

другого, мрачного мира - настоящего мира, где и зарождаются кошмары.

     - Она была такая лапушка, - продолжает Стелла  Хоран,  закуривая.  -  Я

видела ее школьные фотографии и то ужасное, расплывчатое чернобелое фото  на

обложке "Ньюсуика". Помню, смотрела на них и  думала:  "Боже,  куда  же  она

исчезла?  Что  с  ней  сделала  эта  женщина?"  Странное  какое-то   чувство

возникало: и страх, и жалость... Такая милая была девчушка - розовые  щечки,

яркие карие глаза, волосы светлые, только видно, что  они  потом  потемнеют.

Одно слово - лапушка. Милая, умница, совершенно неиспорченная. Видимо, тогда

отравляющее душу влияние ее матери еще не проникло так глубоко.

     Я чуть приподнялась от неожиданности и попыталась улыбнуться. Никак  не

могла сообразить, как поступить.