– Как я могу помочь тебе?

– Скажи Уолшу правду.

– Уолшу?

Это мой босс, заместитель директора ЦРУ по оперативным делам. От него зависит все...

– Это с ним ты беседовал после ресторана?

– Да.

– И ему я обязана отсрочкой?

– Да.

– Что ты сказал ему, чтобы выиграть сегодняшнее утро?

– Не суть важно.

– Это важно! И отпусти плечо, мне больно.

– Извини... – видимо, не зная, куда девать свои длиннющие руки, Юджин скрестил их на груди. – Я сказал Уолшу, что ты честный человек... Что я не знаю всех обстоятельств, которые связали тебя с «конторой», но верю тебе, хоть ты и лгала мне... Что ты мне нужна... Короче, мне кажется, Уолш кое что понял.

Надо было быть полной чуркой, чтобы не почувствовать искренность этого парня. Я уже устала к тому времени моделировать ситуации, в которых этот цээрушник вешал мне на уши лапшу по заранее утвержденному плану. Он был искренним до нутра – никакой Габен уже не смог бы убедить меня в обратном. В конце концов, у каждой женщины есть свой, сугубо индивидуальный детектор лжи, чертежи и устройство которого, к счастью, нельзя украсть, скопировать и поставить на конвейер. И этот детектор подсказывал мне откуда то из области сердца, что Юджин говорит правду. Он действительно боролся за меня, один во всем свете. Человек, которого я толком даже не знала, вся близость с которым ограничивалась коротким касанием рук, сражался за меня так, словно я была самым родным ему существом. Я слушала торопливые, сбивчивые фразы Юджина и пыталась мысленно поставить иа его место моего интимного друга, моего редактора, несколько лет делившего со своей заведующей отделом литературы и искусства ее жесткую постель, забиравшего уверенной рукой, как партийные взносы, ее любовь, ее нежность, ее тепло. Ведь и у него наверняка была возможность помочь мне, ведь и у него наверняка был свой Уолш – какой нибудь сытый выдвиженец из Краснодара или Ставрополя, взошедший на ответственный пост в КГБ через промежуточные этапы в комсомоле и партии по спинам своих несчастных земляков, выполнявших и перевыполнявших планы но заготовке хлеба и ранних овощей. А он сдал меня – легко, не задумываясь, как сдают стеклотару в первом же приемном пункте, и даже не спросил, любовно дохнув на редакционную печать, почему в графе «Командирован(а) в...» оказался экзотический Буэнос Айрес. Проштемпелевал с такой простотой, словно отправлял меня в Урюпинск. А ему, собственно, ничего и не надо было спрашивать. Он знал, что знать это ему не положено. И не спросил. А Юджин...

– Вообще то я редко выполняю просьбы малознакомых людей, – сказала я, выбрасывая сигарету из окна тем же приемом, что и Юджин. – Но для вас, сэр офицер, я почему то готова сделать исключение.

– Smart girl, – выдохнул он и протянул мне новую сигарету: – Закуривайте, гражданка.

Наша машина, расшвыривая колесами гравий и щелкая им по днищу, как пустой ореховой скорлупой, лихо виляла между высоченными деревьями.

– Опять какая нибудь конспиративная вилла? – спросила я.

– Самая конспиративная из всех – наше посольство.

– За что такая честь?

– Умерь свои амбиции, Вэл, – усмехнулся Юджин. – У парадного подъезда нас никто не ждет. Увы, мы с тобой не дипломаты...

– И, наверное, никогда ими не станем?

– С нашим то сомнительным прошлым? – фыркнул Юджин.

– Можно подумать, что у всех дипломатов безукоризненное прошлое.

– Вэл, мы приехали...

Я вдруг почувствовала, что у меня отнялись ноги.

– Что с тобой?

– Мне страшно.