–   А неужели не скучно одной? – удивился Иванов.

–    Я не одна. Тут мамка рядом. И другие зна¬комые. Многих и теперь в лицо помню, каждого поминаю, свечи ставлю всем. Тут редко кого на¬вещают, вот я и присматриваю могилы. Авось кто то меня добрым словом помянет, не пройдет мимо бездушно. Может Султан, когда помру, свою стайку приведет в гости. И взвоют они тут хором, звери на человечьем погосте. Значит, по¬жалеют. Больше оплакать некому.

Иванов задумчиво смотрел в окно. За ним все еще стояла глухая ночь.

Ведь вот не просто рядом, среди могил жила женщина и не жаловалась, не сетовала. Прики¬пев однажды, навсегда привыкла к Колыме.

–    А вы бывали в отпуске в своей деревне, навещали родню? Ведь может кто то помнит и любит. Там семью сможете создать, родить ребятишек. Полноценной женщиной заживете. Забудете все, что связано с Колымой.

–    А вы зря меня жалеете. Я сама так реши¬ла. Вот мамка умирая, все плакала, мол, когда уеду, останется она тут одна, с песнями волков и пурги. И то, и другое здесь не новость. Я по¬обещала, что не уеду никуда. Она тогда не по¬верила. Но ведь годы прошли, а никуда не тя¬нет. Приехала я в отпуск в свою деревню. Все заброшено, запущено, заколочено, словно на погост попала, заблудилась. И народ изменил¬ся, ругливый, ленивый и злой. А уж пьяных сколько! С утра до ночи бухают. И старухи, и де¬ти. В огородах редкие бабки ковыряются. А му¬жики, какие еще уцелели, прямо среди дворов спят. И не добудишься.

–    От безысходности. Работы и заработков в деревне нет.

–     Но раньше такого не было. Всем работа находилась, каждый при деле был. И пить по черному никто бы не подумал. За это наказать могли, опозорить. А теперь кто чего боится?

–     Ни в том дело! Стыда век не имелось, а вот лень всю жизнь одолевала,– встрял Бон¬дарев. И подумав, продолжил:

–      Ведь вот я свою работу долго ненавидел, покуда с России не стали привозить всякую не¬чисть– полицаев, старост. Всех, у кого руки в крови. Они, гады, показывали немцам на се¬мьи, где мужики воевали. И верите, где фаши¬сты не решались, так эти изверги с семьями расправлялись. То детей, то стариков стреляли, в колодцах топили. То за ноги схватят и головой об угол. А много ли ребенку надо? Целыми се¬мьями губили людей. А сюда привезли, такими ягнятами прикинулись. Ну, да мы уже знали о каждом из сопроводительной. Понятно, что жа¬лости не было. Схватишь такого дедочка за жабры, он тут же зубы покажет, да еще какие. Вот этих мы и посылали на трассу, в самые  гиблые места, где дышать нечем от комарья. Где клюква была подарком с неба. А что де¬лать? Не всегда машина проезжала мари и топи, случалось, буксовала. Вытянуть ее ника¬ких сил нет. Вот тут и набрасывались на клюк¬ву как озверелые. А она, оттаявшая из под сне¬га, ну чистая кровь. Ну, нажрутся ее пригорш¬нями. Встанут, все рыло словно в крови. А куда деваться. Клюкву так просто не отмоешь. Ма¬шина по ней пройдет, кровавый след далеко за колесами тянется. Аж с души воротит есть та¬кое месиво. Этим все нипочем. Видать, при¬вычные. И жрать кровь, и ходить по ней душа не дрогнет. Ко мне с десяток таких подброси¬ли. Ну, не щадили. Загоняли на такие участки, где ни одна живая душа не выдержала б,– рассказывал Бондарев.

–    Оно и своим не легче доставалось,– слов¬но опомнилась Варвара.

–    Своих щадили.

–    Не бреши, знаем, как жалели. Всю брига¬ду фронтовиков загоняли в болота и топи. Там они в худых сапогах вкалывали часами. А ноги у всех израненные, помороженные, сплошные гнилушки. Случалось, падали лицом в грязь.