— Спасибо, —  сказал Капоте так, будто он и Рэйнбоу двое аристократов, мелькающие в толпе крестьян.

  Теперь я уверена, что Рэйнбоу с ним спит. Я задумалась, знает ли она про модель.

Капоте садится на свое место, и я снова ловлю себя на том, что пялюсь на него с открытым любопытством.

  Изучая профиль, его нос был очень характерным  —  отличительная горбинка передается из поколения в поколение  —  "Нос Дунканов"  —  вероятно это яд для каждой женщины в семье.

  Сочетаясь с узко посаженными глазами, нос придал бы манер грызуна, но глаза Капоте были широко посажены. И теперь, когда я смотрю на него, были темно-чернильно-синие.

   — Может быть Лил прочтет свою поэму? —  пробормотал Виктор.

Поэма Лил была о цветке, который оказывал влияние на три поколения женщин. Когда она закончила, в классе повисла тишина.

   — Это было великолепно. — Виктор пошаркал в начало комнаты.

   — Каждый так может, —  с подбадривающей скромностью произнесла Лил. Она была единственным искренним человеком в этом классе, вероятно потому, что у нее действительно был талант.

  Виктор наклоняется и берет свой рюкзак. Я не могу представить, что там может быть кроме документов, но вес рюкзака склоняет его влево, словно лодку, качающуюся на волнах.

   — Мы соберемся в среду. А тем временем, напоминаю что те, кто еще не приготовил свою первую историю, нужно сделать это к понедельнику. —  Он оглядывает комнату.

   — И мне нужно увидеть Кэрри Брэдшоу у себя в кабинете.

  Я смотрю на Лил, интересно знает ли она причину этой неожиданной встречи, но она только пожимает плечами.

  Возможно, Виктор собирается сказать, что мне не место в этом классе.

  Или возможно он собирается сказать, что я самая талантливая и гениальная студентка, которая когда — то у него была.

  Или может быть... Я сдаюсь. Кто знает, что он хочет. Я курю сигарету и иду к нему в кабинет.

  Дверь заперта. Я стучу.

  Она со скрипом открывается, и первое, с чем я сталкиваюсь  —  это огромные усы           Виктора наряду с его мягким наклоненным лицом, выглядевшим так, словно кожа и мышцы наотрез отказывались прильнуть к черепу.

  Он, молча, открывает дверь, и я вхожу в небольшую комнату, заполненную беспорядком бумаги, книг и журналов. Он берет кипу бумаг со стула, около его стола и беспомощно оглядывается.

   —  Туда, —  говорю я , указывая на небольшую кучу книг на подоконнике.

   — Точно,  —  говорит он, шлепнув бумажки сверху, где они начали опасно раскачиваться.

  Я сажусь в кресло, а он неуклюже падает на свое место.

   — Хорошо,  —  дергает себя за усы.

  Я все еще там, я хочу кричать, но не буду.

   — Как ты себя чувствуешь в этом классе?  —  он спрашивает.

   — Хорошо. Очень хорошо,  —  я почти уверена, что я попала, но нет причин давать ему оружие.

   — Как долго ты хочешь стать писателем?

   — С тех пор, как я была ребенком, я полагаю.

   — Ты полагаешь?

   — Я знаю.  —  Почему разговоры с преподавателями всегда топчутся на месте.