– В понедельник, – поговорил Фрол и прикрыл глаза. В темноте прыгали кровавые чертики, в распухших веках пульсировала кровь.

– Вот как? А где же вы были с понедельника до среды?

– Водку пил и занимался любовью с красивой молодой женщиной, – дерзко ответил Фрол.

Притихшие соседи по палате засмеялись. Милиционер невозмутимо записал показания.

– А что, это имеет какое‑то значение? – посмотрел Фрол на него в упор. – Вы так спрашиваете, будто это не меня, а я кого‑то избил.

Следователь отреагировал на его всплеск весьма индифферентно. Вообще этот тяжеловесный мужчина за сорок, с редеющими каштановыми волосами, зачесанными на затылок, и круглым, гладко выбритым лицом на пострадавшего Неледина не давил, голоса не повышал – то ли понимал состояние избитого, то ли планировал отношения с ним всерьез и надолго.

– Я спрашиваю вас об этом, Фрол Игнатьевич, потому, что дверь квартиры, которую вы снимаете, оказалась взломанной, а в самой квартире устроен, мягко выражаясь, погром. Было ли похищено что‑либо оттуда, мы узнаем после вашей выписки, а пока распишитесь вот здесь, пожалуйста… И еще – вот здесь…

Фрол не мог перечитать записанного следователем, да и не хотел – поставил закорючку сильно задрожавшей рукой.

– Вам плохо? – наклонился к нему следователь. – Позвать врача?

Он помотал головой, но сестра, пощупав его пульс, все же побежала за врачом, и через минуту‑другую Фрол почувствовал, как руку повыше локтя стянул жгут, в вену вонзилась тупая игла, и его неудержимо поволокло в сон.

Проснулся он на закате. С помощью алюминиевой палки с резиновой подошвой отправился в туалет. Туго стянутая эластичным бинтом нога онемела, болели ребра и лицо, дышалось с трудом, но все это было ничем по сравнению с ощущением неотвратимой беды. Ощущение стало реальностью с известием, которое принес в девятом часу Стас Хижняк. Он появился в палате, нашел глазами Фрола и только после этого поздоровался с больными.

– Ну ты даешь! – бесцеремонно усевшись на койку в ногах Фрола, положил на тумбочку кулек с яблоками. – Не вписался в рыночные отношения?

Избитый приятель его веселости не разделил, вяло ответил на рукопожатие. Знакомство их было давним, но в дружбу не перерастало; «пофигиста» Хижняка всерьез никто не воспринимал, казалось, он идет по жизни, не преследуя никаких целей, и должность репортера по прозвищу Кудапошлют его вполне устраивает.

– Ты как узнал? – спросил Фрол.

– Ха!.. Звонил тебе все утро, а в обед следователь пришел. Я как раз в кабинете Черноуса «Пентиум» налаживал.

– О чем он спрашивал?

– О тебе. Что ты за гусь, не ездил ли куда в последние дни. Фотографии твои с немецкой фабрики смотрел, потом отправился к кадровикам. У меня спрашивал, когда и с кем ты накануне уходил, не было ли при тебе вещей…

– И что ты ответил?

– Как – что? Ответил, что ушел в половине двенадцатого, при тебе была сумка с аппаратурой. Я ведь тебе триста пятую открывал, где ты ее оставил, вот и рассказал все, как было… А что?

«Значит, сюда следователь пришел, уже зная, что при мне была сумка и что ушел я в одиннадцать тридцать? – думал Фрол. – Зачем же он тогда спрашивал об этом? Как будто не потерпевшего допрашивал, а обвиняемого. В чем он меня подозревает‑то?»

– Ты что натворил, Фрол? – наклонившись к самому его уху, шепотом спросил Хижняк.

– Почему – натворил? С чего ты взял? – Сердце Фрола снова заколотилось в груди, подступила тошнота.

– Да я так просто спросил, – ретировался приятель и, помявшись, как бы невзначай произнес: – Тут еще Нинка Рудинская куда‑то запропастилась, ее мать к Черноусу заходила, заполошная такая.