– Будь мужиком, Лео, – негромко потребовал Егор. – Возьми себя в руки.

Ехать в морг Богданович категорически отказался, к тому же в этом не было надобности – протокол опознания подписали и без него. Дома он немного успокоился, а когда через час приехали Аден с супругой, позвонили Глуховец и Либерман, и на кухонном столе под остановившимися ходиками появилась литровая бутыль хорошей водки, на душе временно полегчало от сознания, что вокруг люди и они не оставят его в одиночестве: этого Леонтий бы не перенес.

– Поможем. Лео, поможем, – похлопал его по плечу Аден. – Крепись. – Он помолчал, выкурил сигарету; дождавшись, когда они остались на кухне вдвоем, вполголоса спросил: – Прости, что в трудную минуту о деле вынужден говорить. Письмо, которое тебе Валуев передавал, с тобой?

– Кто? – не сразу сообразил Богданович.

– Сергей Валуев, человек Домоседова из Поморского УВД? Он мне позвонил и сказал, что передал письмо в аэропорту.

Богданович похлопал себя по карманам, вышел в прихожую, ощупал кожаное пальто. Тщательно заклеенный и опечатанный коричневый конверт из плотной бумаги нашелся в боковом отделении «дипломата».

– Я даже не помню, кто меня провожал.

Получив письмо, Аден вскоре стал прощаться, его супруга обещала принять на себя хлопоты по поминкам. Шорников, похоже, тоже хотел поговорить о делах, но не рискнул, лишь только перед уходом вздохнул и посмотрел на товарища по партии мутными от усталости глазами:

– Что же ты, мать твою, «пушку» не легализовал, Леон? Ну сказал бы мне, если уж она тебе была так необходима, я бы как‑нибудь ее оформил.

– Не нужно, – замотал головой Леонтий, – не нужно, Андрей Палыч, об этом беспокоиться. Я во всем виноват, только я, мне и отвечать.

Прокурор недобро усмехнулся, двумя пальцами притянул Богдановича к себе и, обдав его перегаром, прошипел:

– Тебе? Тебе отвечать, дурак?.. Много ты понимаешь! Ну‑ну. За хранение огнестрельного оружия срок до пяти лет, к твоему сведению. И отмазать тебя в связи с некоторыми обстоятельствами, о которых я тебе сегодня не стану говорить, будет ох как непросто!

С этими словами Шорников ушел, совершенно бестактно («А может быть, с умыслом?» – думал Леонтий), не договорив, какие такие обстоятельства ему открылись и зачем он вообще появился в аэропорту.

И все‑таки Богданович надеялся на его помощь. Особенно после того как в десять часов субботнего дня, то есть назавтра, в его квартире появился следователь Кокорин.

– У вас совесть есть? – разгневался Леонтий в ответ на его просьбу ответить на несколько вопросов. – Совесть, совесть?!. Вы понимаете, о чем я спрашиваю?!. Моя жена там, в морге, я ее единственный… то есть, самый близкий человек! – выкрикивал он, расхаживая по гостиной. – Оставьте меня, хотя бы до похорон оставьте! Я еще не готов, я сам не понимаю, ничего не понимаю!.. Не то я подниму на ноги…

Кого именно он собирался поднять на ноги, он и сам не знал. Кокорин со спокойствием и даже некоторым любопытством во взгляде прозрачно‑серых, глубоко посаженных глаз переждал вспышку, выложил из портфеля пистолет «лепаж» в целлофане.

– У меня есть совесть, – сказал как можно мягче. – Я не стану докучать вам вопросами. Они могут подождать до похорон Киры Михайловны. Один‑единственный вопрос, который не терпит отлагательства, Леонтий Борисович: это ваш пистолет?

Богданович сел на стул и, даже не взглянув на оружие, ответил:

– Да. Это мой пистолет. Я купил его по случаю у неизвестного мне человека возле магазина «Кольчуга».