— Энди знает, что ты здесь?

Вопрос, с одной стороны, очевидный, с другой — до¬вольно прямой. Задавая его, Лео явно хочет понять, нахо¬жусь ли я в его доме исключительно в силу профессиональ¬ных интересов.

— Да, — говорю я, понимая, что мой ответ ничего осо¬бенно не проясняет.

Мое «да» может означать, что для меня эта поездка — сугубо деловая, так что я мужу рассказала только о работе. Или что я все рассказала Энди. Или что я рассказала только то, что считала нужным, и мы поскандалили, и Энди оставил мне глупую записку на самоклеящейся бумажке.

— И? Как он к этому относится? — интересуется Лео до¬вольно взволнованным тоном.

Я смотрю на чашку и молчу, надеясь, что это предотвра¬тит дальнейшие расспросы.

Должно быть, выражение лица меня выдает, потому что Лео вдруг говорит:

— Извини.

Киваю в ответ, удивляясь, как легко мы понимаем друг друга без слов — и всегда понимали. Мы читаем друг дру¬га как книгу, с ходу интерпретируя самый сложный под¬текст.

— А как твоя девушка? — спрашиваю я, переводя стрел¬ки на Лео.

Он пожимает плечами, поднимает руку и щелкает паль¬цами.

— Мы расстались.

— В смысле, навсегда?

— Да.

— Когда? — спрашиваю я, хотя на самом деле хочу знать, почему и кто от кого ушел.

— Несколько недель назад, — неопределенно отвечает он.

— Ты хочешь... поговорить об этом?

— А ты разве не хочешь?

— Только если тебе не слишком больно, — осторожно отвечаю я.

Лео вздрагивает, а потом начинает говорить короткими рублеными фразами:

— Я рассказал ей, что звонил тебе. Она вышла из себя. Я хотел ей объяснить, что это не то, что она думает. Ну, что ты замужняя женщина и все такое. Она спросила меня, зачем мне тогда все это. Я ответил, что не вижу в этом ничего осо¬бенного. А она обвинила меня в том, что я по-прежнему не равнодушен к тебе.

Лео многозначительно смотрит на меня. Я тут же опускаю взгляд — смотрю не в глаза, а куда-то на подбородок, на его губы.

— И что было потом?

— Потом я не смог сказать ей то, что она хотела от меня услышать. И тогда она ушла.

Я представляю себе этот ужасный, тяжелый разговор, и у меня начинает сосать под ложечкой. Мне искренне жаль девушку Лео.

— И ты отпустил ее? Позволил ей просто так уйти? — спрашиваю я, отчасти восхищаясь прямолинейностью Лео, которая, однако, иногда сродни жестокости. Это самая пре¬красная и самая ужасная черта его характера.

Лео медленно кивает, потом отставляет в сторону круж¬ку и, глядя мне прямо в глаза, говорит:

— А что мне оставалось делать? Видишь ли, Элли, про¬блема в том, что она права. Я все еще неравнодушен к тебе.

У меня в горле застревает огромный ком, а сердце того и гляди выскочит из груди прямо на кофейный столик. Слова Лео эхом отдаются где-то внутри. Вопреки здравому смыс¬лу я все-таки спрашиваю:

— Неравнодушен? Что ты имеешь в виду?

— То, о чем давно должен был тебе сказать. — Лео ловит мой взгляд, а потом отводит глаза в сторону. — О тех чув¬ствах, которые я снова испытал, когда увидел тебя... о тех чув¬ствах, которые нельзя испытывать... к замужней женщине.

Вот опять.

Ну да, я замужем.

Не нахожу, что сказать. В голову не приходит ничего, что можно было бы произнести вслух.

— Такие дела, — говорит Лео, решив на этот раз обойтись без иронии. Своим любимым жестом он разминает руки, слег¬ка потрескивая суставами, а потом произносит свой корон¬ный, слегка бессмысленный афоризм: — Такова жизнь.