Следующий чин он думал получить, минуя экзамены, при помощи князя Одоевского, и в этом был твёрдо уверен.

Павел Дмитриевич заметил, что домочадцы выслушали речь Ивана Петровича, уткнувшись в тарелки, только на лице жующего гусиную ногу Мити блуждала развязная гримаса.

Сеченову стало понятно, что положение отца семейства не такое прочное, как могло показаться с первого взгляда, просто при госте из столицы все сдерживались и не вели себя обычным образом.

Отказавшись от чая, Кравков пригласил гостя в свой кабинет.

— Вот моё убежище! — сказал Иван Петрович, усаживая Сеченова в покойное кресло. — Вы, надеюсь, заметили, что за столом было одно притворство. Я обычно к ним не выхожу, но зять сегодня упросил меня ради вашего приезда. Модеста Климентьевича я люблю — простая душа. Об остальных судить не могу, они мои кровные. Впрочем, разберётесь сами. А пока призовём утешительницу!..

Кравков отпер ключом дверцу дубового шкафа и вынул оттуда серебряный поднос, на котором стоял штоф и две чарки.

— Я совсем не против образования, — сказал Иван Петрович, наполняя чарки. — Я против глупости! Приглядитесь к России: во всех сословиях, будь то аристократия или крепостные, едва ли найдётся одна сотая часть тех, кто обладает здравым умом. Остальные опутаны химерами, условностями, привычками, страстями и пороками.

— Истинно так, Иван Петрович! В Саранске я убедился, что обыватели не понимают своего блага. Я запретил коров на ночь оставлять на улице, не понимают!

— А вы думаете у меня в деревне порядок?.. То же самое, грязь, нечистоты, отсюда болезни, ранняя смерть. Приехав в Репьёвку, я обошёл все крестьянские дворы, и только в двух подворьях и избах было чисто. Вот считайте — из пятисот душ, только двое мужиков понимали, что жить чисто, значит быть здоровым. Долго рассказывать, как я боролся с грязью, даже порол, и это не помогло. И решил подвести под свои требования к чистоте несомненные доказательства. Купил микроскоп, собрал с десяток уважаемых стариков и дал им заглянуть в каплю навозной жижи, которую можно найти в каждой избе.

«Шевелится! Ох, страсти!..» — испугались старики, а я им объясняю, что это живая нечистота, которая, их ест самих. Вроде согласились, но тут же нашли причину жить по-прежнему. «Барин! А эти крохотульки божья тварь?..» «Конечно, — говорю, — всё живое на земле божьи твари». «Тогда их уничтожать грешно», — заявили старики. Вот и поспорь с ними…

— А что я увидел в Саранске?.. Царство непросвещённого разврата, пустоту высших устремлений, прозябание опустившихся личностей!

Иван Петрович уже опрокинул третью чарку, а Сеченов едва выпил половину начальной. Хозяин заметно захмелел.

— Всё живое стремится к уюту. Смысл жизни — прожить её уютно, но редко кому это удаётся. Мне уютно в моём кабинете беседовать с Павлом Дмитриевичем, мужику уютно в грязной избе ругаться с бабой, Диогену в бочке было уютно. Хочешь быть счастливым — организуй свой уют. Когда люди безуютны, то случаются революции.

Оставив заснувшего Ивана Петровича, Сеченов тихонько вышел в коридор, прикрыл дверь и пошёл к себе. Широкая кровать была разобрана. Павел Дмитриевич с облегчением освободился от фрака, который стал ему тесноват, щёлкнул пружинками, снимая галстук, и вдруг почувствовал, что в комнате кто-то есть. Он резко обернулся, и тут же его колени обвили нежные руки девицы Кравковой.

— Павел Дмитриевич, я знаю вы благородный человек! Моя жизнь в ваших руках! Я несчастна! Я страдаю! Моё спасение — уйти в монастырь!

— Успокойтесь, Варвара Ивановна! — перепугался Сеченов, — Что происходит?.. Разве я могу вам чем-то посодействовать?

Он помог девице встать с пола, усадил в кресло.