— Уверен, откроется много вакансий, — убеждённо произнёс Языков. — Во-первых, это управление — административное, хозяйственное, полицейское, территориями от одной-двух деревень до волости, уезда, губернии, вплоть до генерал-губернаторства. Молодых дворян надо заставить учиться агрономической науке, чтобы в каждой волости был толковый агроном; медицине, чтобы в каждой волости были врач и больница. Все налоги пойдут в одно место, в государственную казну, уверен в распоряжении правительства денег будет столько, что можно будет строить дороги, мануфактуры, вместо бурлаков пустить по Волге паровые баржи. Конечно, французские фабриканты роскоши обнищают без русского мотовства, но Россия будет от этого только в выигрыше тем, что ни один пахотный крестьянин не сможет упрекнуть дворянина, что тот расселся на его шее.

— А как поступить с такой прекрасной усадьбой, как ваша? — задумчиво произнёс Пушкин, весьма удивлённый тем, что встретил в Симбирской губернии столь радикального вольнодумца.

— Все усадьбы надо оставить их владельцам, и землю, что останется от повышения размеров крестьянского надела до пределов, когда его сможет обрабатывать одна семья. Лишённые дармовых работников помещики будут вынуждены вести хозяйство, арендуя крестьян на срок за договорную плату. Спросите, где взять деньги? В ссудном банке, который учредит правительство. Конечно, не всё пойдёт гладко, кто-то и воспротивится переменам, но за то, чтобы в России, хотя бы на сто лет воцарилась справедливость, дворянам надо кое в чём себя утеснить.

— Можете записать меня в свои сторонники, но таких найдётся не более тысячи на всю Россию, — сказал Пушкин. — В ваших рассуждениях я не вижу царя. А для успеха вашего предприятия важно знать, согласится ли император Николай Павлович стать мужицким царём?

— Вот как вы переворачиваете, — сказал Языков. — России нужен не дворянский, не мужицкий, а народный царь. Трудящиеся дворяне — это тоже народ и ничто не мешает им быть умственной аристократией народа.

В комнату вошёл слуга, положил в камин три дубовых полена и стал зажигать одну за другой свечи. За окном где-то в парке ухнул филин. Александр Сергеевич зябко поёжился.

— Кажется, Пётр Михайлович, я знаю, почему государь не откликнулся на ваш проект. Вы можете не беспокоиться: я уверен, что он всё, предложенное вами, одобряет, но делать ничего не будет.

— По какой же причине?

— Во-первых, ваш план обустройства не примет дворянство, а оно много сильнее царя, когда дело дойдёт до его разорения. Во-вторых, любая, даже самая продуманная, попытка пошевелить Россию обернётся бунтом, по сравнению с которым Пугачёвщина покажется шалостью.

— Как же мне распорядиться с этим? — Языков взял со стола сафьяновую тетрадь.

— В столь щепетильном деле я вам не подсказчик, — вздохнул Пушкин. — Оставьте в библиотеке, для своего оправдания потомкам. Мы не вольны распоряжаться своей судьбой, и судьба России решится сама, будем верить, по Божьему промыслу.

— Благодарю, что помогли мне разобраться в себе, — тихо произнёс Языков и бросил тетрадь в наполненный пламенем камин. Огонь мгновенно объял сухие листы бумаги и кожу обложки и начал их скручивать и корёжить, обращая в пепел.

Глава 29

Языковы жили просторно, службы и комнаты для слуг были устроены так, чтобы они не создавали помех хозяевам и гостям. Во всём двухэтажном с высокими на первом этаже просторными окнами доме стояла торжественная тишина, как будто он был не только жильём, а чем-то вроде музея: навощённые паркетные полы, наличие почти в каждой комнате колонн и полуколонн, прямых родственников дорических столбов, что подпирали фасад дома, мраморные камины, лепнина потолков на античные сюжеты — всё это могли ввести зрителя в заблуждение относительно того в какой части России находятся столь выдающиеся чертоги.