По сквозному коридору первого этажа неслышно прохаживался лакей и время от времени останавливался возле дверей гостевой комнаты, чтобы прислушаться и по зову изнутри подать тёплую воду для умывания, мыло и мягкое полотенце, но до его слуха доносилось еле слышное шелестение страниц. Александр Сергеевич медленно перелистывал «летопись» академика Рычкова, свидетеля осады бунтовщиками Оренбурга. Наконец искомая страница нашлась и взгляду поэта открылась трагедия отца, потерявшего в русском междоусобье сына. Острым ногтём мизинца он пометил взволновавшее его место в книге, где рассказывалось о свидании осиротевшего отца с лжецарём в подвале дома Пустынникова. Впоследствии он записал для памяти:

«…Увидя Рычкова, он (Пугачёв) сказал ему: добро пожаловать, и пригласил его с ним отобедать. Из чего, говорит Рычков, я познал его подлый дух и, помолчав немного, стал ему говорить, как он мог отважиться на такие злодейства. Пугачёв отвечал: виноват перед богом и государыней, но буду стараться все мои вины заслужить. Пугачёв спросил у него, кто он таков. Говоря ему о своём сыне, убитом в сражении против сообщников Пугачёва, Рычков не мог удержаться от слёз. Пугачёв, глядя на несчастного отца, сам заплакал».

Александр Сергеевич невольно представил себе эту встречу, и глаза его тоже увлажнились слезами. «Сцена, достойная пера Шекспира, — подумал он. — Но кому я в ней сочувствую, или гляжу на неё со стороны, или мне жалко себя, поскольку на месте Рычкова мог вполне оказаться и я, живи я в то время? Конечно, мне жалко Рычкова, но разве Пугачёв не достоин моего сочувствия?.. О подлом пугачёвском духе я изрядно наслышан, но народная правда не может быть подлой, а Пугачёв — это материализация народной правды, и бесчинства, сотворённые им во время бунта, не должны заслонять главный смысл пугачёвщины: неодолимое влечение народа к справедливости, которой в России нет, и, бог знает, когда она будет».

Не дождавшись зова, в комнату осторожно заглянул слуга.

— Пора, барин, к столу пожаловать, а вы ещё не умывались.

Совершив утренний туалет, Александр Сергеевич, прошёл в столовую, где его ожидали Языков и Бенардаки, которого хозяин представил гостю.

— Это опора дворянского благосостояния, господин Бенардаки. С тех пор, как он обосновался в наших краях, у меня нет забот, как с выгодой избавиться от продажного хлеба, — сказал Языков и с улыбкой добавил. — Дмитрий Егорович почему-то в этом году явился раньше договорённого между нами дня, и что-то такое содержит в своём портфеле.

Пушкин был удивлён молодостью откупщика, про которого уже слышал от Загряжского, что он грек, активный участник освободительной борьбы против османского ига, эмигрировал в Россию, дослужился до поручика, вышел в отставку, занимался коммерцией в Таганроге, Астрахани, и теперь взял в свои руки всю хлебную торговлю Среднего Поволжья.

— У меня неотложные дела в Пензе, — заметно смущаясь, сказал Бенардаки. — Но я решил сделать крюк, чтобы засвидетельствовать почтение лучшему поэту России.

Пушкина никогда не хвалили по утрам, а теперь, когда он стал женатым человеком, то с трудом, но притерпелся к утренним упрёкам жены за выходки, недостойные семейного человека, которые с ним иногда случались. Он весело посмотрел на Бенардаки и протянул ему руку.

— Рад познакомиться. Признаюсь, что впервые встречаю откупщика, который хвалит меня за мои вирши, да ещё и до завтрака!

— Дмитрий Егорович, как только появился в губернии, так всех удивил своей щедростью, — сказал Языков. — Он взял у нескольких помещиков хлеб с обещанием заплатить по договорённой цене, а заплатил на полтора рубля больше.