В Симбирск Пушкин выехал после обеда, который был подан на два часа раньше, чем обычно, из-за гостя, которому нужно было вернуться в Симбирск, покончить там со всеми делами и выехать в Оренбург. Бенардаки уже оставил Языково, и гостя проводил Пётр Михайлович. Они вместе и доехали до Московского тракта, где обменялись прощальным рукопожатием. Языков пересел в свою коляску и некоторое время смотрел Пушкину вслед, удивляясь беспокойному образу жизни поэта, который, не взирая на близкую распутицу, торопится в Оренбург, якобы по крайней необходимости. Но что он там может найти для «Истории Пугачёва»? Какого-нибудь выжившего из ума старика, который расскажет ему расхожую байку?.. Несколько полусгнивших прясел от Яицкой крепости?.. Такой образ жизни казался Петру Михайловичу пустой тратой времени. Но не только этот изъян нашёл Языков в поэте. «У него ни о чём нет определённого устоявшегося мнения, — подумал он. — Это мешает ему, подобно Гёте, стать канцлером, хотя по уму и пониманию жизни Пушкин вполне соответствует высшей государственной должности».

И Пётр Языков был по-своему прав. Ему, выпускнику Петербургского горного кадетского корпуса, которому были ведомы неколебимые азы житейской мудрости, трудно было понять, что Пушкин подчинялся лишь самому себе и то, что многие воображали в Пушкине как нестойкость в убеждениях, лишь подчёркивало высоту, с которой он взирал на «мышью беготню» человеческой жизни.

Дорога в Симбирск была лёгкой: отъевшись на дармовом языковском овсе, кони бодро отмеривали версту за верстой, и довольно скоро довезли коляску к Свияге и, миновав мост, доставили на Симбирскую гору. Встретивший гостя Загряжский распорядился подать чай, позвал жену, и та явилась в сопровождении приживалок и девицы в тёмном платье и тёмном платке, которые весьма выгодно подчёркивали интересную бледность худощавого лица и трогательно беззащитное выражение глаз. Это была благородная девица Варвара Ивановна Кравкова. Александру Сергеевичу уже после первой чашки чая стал ясен расклад взаимоотношений в треугольнике, автором которого был Загряжский, чью ветрогонскую натуру Пушкин раскусил в первую же минуту знакомства, бывшего несколько лет назад.

За столом блистательный греховодник на жену даже не взглядывал, о госте едва помнил, вился вокруг Варвары Ивановны, которая смущалась, краснела, и от этого смотрелась ещё краше.

«Экий пострел! — дивился Пушкин. — Как бы эта резвость не вышла ему боком».

В столовую заглянул Иван Васильевич и обратился к губернатору по неотложному делу. Воспользовавшись случаем, Александр Сергеевич бросил быстрый взгляд на Кравкову и сказал:

— Вы, кажется, поступаете в здешний женский монастырь?

Варвара Ивановна потупилась и тихо вымолвила:

— Пока я там только живу.

— А что ваш пособник в бегстве от родителей, Сеченов?

— Я о нём ничего не знаю.

Загряжский был не только глазаст, но имел и отличный слух.

— О ком это вы говорите? Ах, Сеченов! Определён городничим в Буинск. Он, кажется, отчим князя Одоевского? Передайте ему, при случае, что его родственник — большая шельма. Но меня он не проведёт.

— Господин Сеченов поступил как порядочный человек, — пискнула Варвара Ивановна.

— Знаем мы этих порядочных, — хохотнул Загряжский и подмигнул Пушкину. — Но ваше мнение я возьму в расчёт, если только господин Сеченов не привезёт мне, на этот раз из Буинска, ещё одну благородную девицу, чтобы устроить её под начала высокопреосвященного Анатолия.

— Я рад видеть, что общество в Симбирске и губернатор умеют жить весело и со вкусом, — сказал Пушкин.